К 85–летию Иосифа Бродского V.M публикует фрагмент выходящей в издательстве «Новое литературное обозрение» книги Глеба Морева «Иосиф Бродский: Годы в СССР»
Публикация в конце мая 1970 года в Нью–Йорке сборника Бродского «Остановка в пустыне» имела неожиданные последствия на родине поэта. Свидетельства друзей Бродского и несколько его собственных мемуарных реплик в интервью разных лет позволяют, как кажется, в предварительном порядке восстановить последовательность и логику событий.
После выхода «Остановки в пустыне» [1] Бродскому в Ленинграде поступило предложение вернуться к нереализованному проекту публикации поэтического сборника в издательстве «Советский писатель». Авторов этой исходившей от властей инициативы мы не знаем. В то же время известно, что Бродский был приглашен в Смольный (Ленинградский обком КПСС) и был на приеме у заведующего отделом культуры Г.П. Александрова [2]. В этот период он также общается с заместителем первого секретаря Ленинградского отделения Союза писателей РСФСР (а с февраля 1971 года — первым секретарем) О.Н. Шестинским. Бродский подготавливает для издательства новую — после невышедшей «Зимней почты» — рукопись сборника стихотворений и предлагает поэту Глебу Семенову «взять на себя редактуру — и неофициальную, и официальную» [3]. Семенов соглашается и получает рукопись от автора [4]. Во время одного из посещений Бродским Шестинского в ленинградском Доме писателя в кабинете его «заместителя по хозяйственным делам» происходит длительная [5] встреча Бродского с сотрудниками Комитета государственной безопасности, в ходе беседы ставящими вопрос об издании книги в зависимость от его готовности к сотрудничеству с органами. После разговора в Доме писателя сотрудник КГБ посещает Бродского у него дома [6].
Такова внешняя канва случившегося. Его содержательная интерпретация представляется следующей.
13 июля 1970 года секретарь Ленинградского обкома партии по вопросам идеологии (куда входила сфера культуры) З.М. Круглова (в ее подчинении находился Г.П. Александров) опубликовала в «Правде» «отчетную» статью о взаимодействии ленинградских партийных органов с местными деятелями литературы и искусства. Основной пафос текста, лишенного свойственной партийным идеологическим материалам агрессивности, сводился к утверждению о том, что «работа партийных организаций с творческой интеллигенцией тоже должна быть, если так можно выразиться, интеллигентной и творческой» [7], и проходить в рамках поиска «новых путей» взаимодействия с художниками. Нельзя исключить, что общение в Смольном с Бродским проходило в контексте апробации форм такого взаимодействия — подчеркнуто «аполитический» характер его вышедшей на Западе книги, предисловия к ней, а также холодный прием ее эмиграцией могли породить в контролирующих советскую литературу органах иллюзию возможности решения резонансной «проблемы Бродского» в выгодном для власти ключе.
Немаловажно, что все это происходило на фоне подготовки отставки первого секретаря Ленинградского обкома партии В.С. Толстикова (16 сентября 1970 года он был назначен послом СССР в Китае [8]). Скандальное «дело Бродского» было в 1964–1965 годах одной из точек расхождения ленинградских властей (и лично Толстикова), настаивавших на обоснованности осуждения поэта, с московскими инстанциями, добивавшимися изменения приговора. После возвращения Бродского из ссылки его «вопрос» также нельзя было считать решенным — в силу продолжающейся на фоне растущей международной известности поэта неопределенности, с точки зрения властей, его положения в советской литературе. Как вспоминал О.Н. Шестинский, несомненно, транслируя тогдашний (рубежа 1970-х) взгляд ленинградских партийных функционеров на фигуру Бродского: «Бродского почти никто не читал, не знал его поэзии, а разговоров по городу ходило много» [9]. В логике ленинградской бюрократии смена партийного начальства в городе давала — в рамках «интеллигентного» подхода к творческим работникам, декларированного Кругловой в «Правде», и ликвидации ассоциирующихся с наследием Толстикова «проблем» — шанс на «нормализацию» ситуации с Бродским.
В свою очередь, с точки зрения КГБ СССР, несомненно контролировавшего процесс взаимодействия Бродского с советскими партийными и литературными инстанциями, в новой ситуации применительно к поэту появилась, говоря профессиональным языком советской контрразведки, «основа вербовки» — то есть «объективные предпосылки, побуждающие вербуемого пойти на секретное сотрудничество с органами контрразведки» [10]. Из трех видов «основ вербовки» («идейно–политической; материальной или иной личной заинтересованности; зависимости вербуемого от контрразведки или разведки (компрометирующие материалы)» [11]) в случае Бродского предполагалось использовать второй — «личную заинтересованность».
Поэта привлекли новым предложением об издании книги в «Советском писателе», был дан старт формальному процессу подготовки рукописи к печати, переговоры о будущей книге велись на уровне заместителя первого секретаря (а затем первого секретаря) ЛО СП РСФСР Шестинского.
Во время одного из посещений Бродским Шестинского в Доме писателя с ним была осуществлена попытка так называемой «вербовочной операции» — процедуры, преследующей цель «установить агентурные отношения с определенным лицом из лагеря противника» [12]. Из нескольких, «объединенных одной целью этапов» «вербовочной операции» применительно к Бродскому был реализован первый — «изучение подобранного кандидата на вербовку для определения его пригодности к сотрудничеству» [13].
Целью предполагавшегося КГБ сотрудничества с Бродским было получение от него информации о посещавших его иностранных гражданах.
Авторы недавнего исследования об истории иностранного (въездного) туризма в СССР справедливо говорят об «оголтелой шпионофобии» [14], свойственной советским государственным органам — и в первую очередь, органам госбезопасности — с раннебольшевистских лет. Любой посещавший СССР иностранец воспринимался ими как потенциальный шпион и/или диверсант. Попытку ленинградского КГБ представить американских писателей Ральфа Блюма и Питера Вирека, общавшихся с Бродским в 1962–1963 годах, как агентов ЦРУ, мы описывали при рассказе о подготовке суда над Бродским в 1964 году. К концу 1960-х годов иностранцы составляли значительную часть круга общения Бродского.
Вот что я точно помню, так это то, что с того момента (когда Бродский вернулся из ссылки. — Г. М.) в нашей квартире стали появляться иностранцы. В Ленинграде они были диковинкой, а мы к ним совершенно привыкли. Сколько раз было — открываешь дверь, а там стоит такой растерянный субъект, по-русски ни полслова: «Джозеф Бродски», — спрашивает. «Проходите, — говорю, — вон ваш Джозеф, в комнате сидит», —
рассказывал сосед Бродского по коммунальной квартире [15].
В 1969 году жертвой советской шпиономании стал приятель Бродского Ефим Славинский — материалы КГБ свидетельствуют о том, что Славинский (и другой близкий знакомый Бродского — К.М. Азадовский) с 1967 года были объектами ДГОР (Дела групповой оперативной разработки) «Переправа» в связи с их «контактами с иностранцами, подозреваемыми в принадлежности к спецслужбам противника» [16]. О деле Славинского Бродский, судя по его разговору с Волковым, вспоминал во время беседы с представителями КГБ в Доме писателя:
Поскольку разговор идет на светском уровне, никто кандалами в кармане не звякает. И в общем-то в тот момент у меня даже против Комитета госбезопасности ничего особенного и не было, поскольку они меня довольно давно не тормошили. Но тут я вдруг вспомнил своего приятеля Ефима Славинского, который в ту пору сидел. И думаю: «Еб твою мать, Славинский сидит, а я тут с этими разговариваю. А может быть, один из них его сажал» [17].
Решительный отказ Бродского от сотрудничества навсегда закрыл тему с изданием книги в СССР и — несмотря на демонстративное уклонение поэта от участия в политической активности — окончательно оставил его в глазах КГБ в списках потенциально опасных элементов, лишенных кредита доверия.
Судя по воспоминаниям Шестинского, он (по-видимому, уже после назначения в феврале 1971 года первым секретарем ЛО СП РСФСР) попытался решить вопрос о судьбе книги Бродского в Смольном — непосредственно у Кругловой. В 2009 году, незадолго до смерти, Шестинский вспоминал:
А ведь когда я был секретарём, то пытался издать его стихи. <…> я <…> договорился с издательством, тогда главным редактором был Чепуров [18], издать его книгу. Но так как это дело было непростое, даже чрезвычайное, то я поехал его утверждать в обком партии к секретарю по идеологии Зинаиде Михайловне Кругловой — очень хорошей женщине. Я стал её убеждать, что книгу нужно обязательно издать, чтобы люди увидели, что это такое. Пусть сами читатели скажут, нравится им такая поэзия или нет. Но Зинаида Михайловна мне ответила — ни в коем случае! Там слишком много библейских мотивов. Тогда я ответил — хорошо, библейские мотивы можно редакторски притушить, убрать, но саму книгу необходимо издать. Нет, произведения таких людей мы издавать не будем, — категорически ответила Круглова [19].
По воспоминаниям несостоявшегося редактора так и неизданной в «Советском писателе» «Зимней почты» Бродского И.С. Кузьмичева летом 1967 года директор издательства Г.Ф. Кондрашов выяснял у помощников секретаря Ленинградского горкома КПСС Кругловой позицию Смольного в отношении книги Бродского, и возражений в вопросе ее издания не встретил [20]. Однако в 1970/1971 году позиция Кругловой — ставшей в 1968 году секретарем обкома по идеологическим вопросам — характерным образом изменилась.
Как следует из рассказа Шестинского, Круглову мало волновало содержание книги Бродского. После неудачной попытки формально мотивировать запрет «текстуальной» претензией — обилием «библейских мотивов», она прибегает к решающему аргументу ad hominem — заявляя, что «произведения таких людей мы издавать не будем». Этот подход полностью соответствовал позиции КГБ (и — после отказа Бродского от сотрудничества с органами — был фактически сформирован ею): и для партийных органов и для органов госбезопасности, как мы уже отмечали, неприемлемым являлось, в первую очередь, не содержание поэзии Бродского, а его — с точки зрения власти — неконвенциональное поведение.
Решающая роль КГБ в запрете издания Бродского косвенно подтверждается позднейшим воспоминанием Е.А. Евтушенко, также связанным с именем Шестинского. Пересказывая в апреле 1972 года свой разговор с Бродским Ф.Д. Бобкову (с мая 1967 года — заместителю начальника, а с мая 1969 года начальнику 5-го управления КГБ СССР, созданного для борьбы с «идеологическими диверсиями»), Евтушенко ссылался на слова Шестинского:
« <…> Бродский мне сказал, со слов секретаря ленинградского Союза писателей Олега Шестинского, что ему запрещает печататься КГБ. Но если человека выпустили [из ссылки], то логично все-таки напечатать его стихи потом». И тут Бобков матом просто разразился, не выдержал: «Этот Шестинский — трус, ничтожество! Мы что, справки должны ему, что ли, писать?! Потом Бродский какой–нибудь самолет решит угонять, а нам отвечать? Ну не можем мы давать инструкции, чтобы его напечатали!» [21]
Бобков, курировавший со стороны КГБ дело Бродского, по крайней мере, с середины 1960–х годов [22], а, вполне вероятно (судя по его информированности о замысле угона самолета) — и ранее, не отрицает роль органов госбезопасности в запрете книги Бродского. Раздражение Бобкова вызывает лишь желание Шестинского понять причины, по которым КГБ занимает столь жесткую позицию в отношении Бродского — желание, подразумевающее неприемлемую для чекиста необходимость отчитываться (пусть даже непублично) в своих действиях перед общественностью («справки писать»). Основной мотивировкой непримиримой по отношению к Бродскому позиции по-прежнему выступает для КГБ самаркандский эпизод 1961 года — как видим, и спустя десять лет после несостоявшегося угона самолета Бобков, характеризуя Бродского, первым делом апеллирует к нему, а не к поэтической работе Бродского. Независимое поведение Бродского лишь усугубляло существовавшее с 1962 года недоверие к нему со стороны КГБ. Таково было реальное содержание повторенной Кругловой в разговоре с Шестинским формулы КГБ «произведения таких людей мы издавать не будем», поставившей крест на планах издания сборника стихотворений Бродского в СССР.
Этот эпизод еще раз демонстрирует, что социальные контуры литературной биографии Бродского в СССР целиком определялись именно Комитетом государственной безопасности, которому — и в 1966–1968-м и в 1970–1971 годах — принадлежало последнее слово в «издательских» сюжетах Бродского в Советском союзе. Независимость и бескомпромиссность (не в последнюю очередь выражавшиеся во «всегдашнем брезгливом отношении к [С]оюзу писателей» [23]), которые отстаивал Бродский все эти годы, имели в свою очередь следствием неизменность принципиальной позиции государства по отношению к нему. «Государственная» точка зрения, выраженная еще в 1964 году в ставшем знаменитым вопросе судьи Е.А. Савельевой «Кто причислил вас к поэтам?», летом 1969-го была подтверждена официальным ответом властей на приглашение Бродского на Лондонский международный поэтический фестиваль — «такого поэта в России нет» [24].
Демонстрация Бродским летом 1970 года полного отсутствия предполагавшихся у него КГБ «основ вербовки» означала — очевидную и для самого Бродского — невозможность пересмотра государством этой позиции в будущем.
[1] Сам Бродский в разговоре с С. Волковым говорит «году в семидесятом» (Волков С. Диалоги с Иосифом Бродским. М., 2000. С. 119); Рамунас Катилюс пишет о «начале лета 1970 года» (Иосиф Бродский и Литва. СПб., 2013. С. 82).
[2] Рассказ Бродского об этом см. в воспоминаниях Л.И. Менакера «Волшебный фонарь» (СПб., 1998. С. 200).
[3] Кумпан Е. Ближний подступ к легенде. СПб., 2005. С. 288–289.
[4] Судя по пометам на фрагментарно сохранившейся в архиве Г.С. Семенова машинописи стихов Бродского, любезно сообщенным нам Л.Г. Семеновой, помимо Семенова в издательской судьбе рукописи участвовал В.С. Бахтин, на тот момент референт ЛО СП РСФСР по работе с молодыми писателями. Ср. также недатированную записку ему от Бродского: «Владимир Самойлович! <sic! Правильно: Соломонович> Оставляю Вам на 2 дня свои стихи и поэму. Так что, стало быть, если сегодня среда, то в пятницу я за ними приду. Если будете уезжать — скажите кому-нибудь об этом; хоть Г.С. <Семенову>. Ваш И. Бродский» (Архив Европейского университета в Санкт–Петербурге. Ф. Л–3. Ед. хр. 6. Д. 33).
[5] В разговоре с Волковым Бродский оценивает ее продолжительность в «часа три» (Волков С. Диалоги с Иосифом Бродским. С. 122); позднее, в интервью Е. Рейну упоминает «пятичасовой разговор» (Бродский И. Книга интервью. М., 2007. С. 434).
[6] Там же. Ср. также: Ворошильский В. Три фотографии / Пер. с польского Я. Клоца // Иосиф Бродский и Литва. С. 304.
[7] Круглова З. С пониманием и ответственностью // Правда. 1970. 13 июля. С. 2.
[8] Пленум Ленинградского обкома КПСС // Правда. 1970. 17 сентября. С. 2. О назначении Толстикова послом в Китае стало известно еще в июле; за месяц до официального сообщения «Правды» информация об этом появляется в The New York Times (Gwertzman B. New Russia Aid in China for Talk // The New York Times. 1970. Aug 16. P. 17; см. также: Новый советский делегат на переговорах в Пекине // Новое русское слово. 1970. 17 августа. С. 1).
[10] Контрразведывательный словарь / Отв. ред. В. Ф. Никитченко. М., 1972. С. 197. [Издание Высшей школы КГБ СССР с грифом «Совершенно секретно»]
[11] Там же.
[12] Там же. С. 191.
[13] Там же. С. 192.
[14] Орлов И. Б., Попов А. Д. Сквозь «железный занавес». Sее USSR!: иностранные туристы и призрак потемкинских деревень. М., 2018. С. 410.
[15] Ковалова А. И. Б., сосед по коммуналке // Нева. 2010. № 5.
[16] Дружинин П. А. Идеология и филология: Т. 3: Дело Константина Азадовского. М., 2016. С. 410. За невозможностью доказать политические обвинения Славинский — как и Бродский в 1964 году — был арестован и осужден по «бытовым» статьям.
[17] Волков С. Диалоги с Иосифом Бродским. С. 111. К.М. Азадовский в письме к нам от 25 сентября 2024 года вспоминал: «Бродский был не только в курсе “дела Славинского” — не только следил за его ходом (что естественно), но и проявлял к нему особый интерес. <…> хорошо помню, как на последнем заседании [29 сентября 1969 года], когда ожидалось вынесение и оглашение приговора, открылась дверь и вошел Иосиф. Вошел и сел на скамью рядом с выходом. И как только приговор был прочитан, поднялся и вышел из зала. Я был одним из немногих, кто это видел, хотя в зале присутствовали все друзья Славинского (я-то был вообще на всех заседаниях). Тот зал в Смольнинском райсуде имел (вероятно, имеет и поныне) такую конфигурацию, что, войдя в него, оказываешься как бы в конечной части. Все слушатели и сам суд — справа. То есть для суда входная дверь была видна, а для публики — нет. Видеть ее можно было только тем, кто сидел на двух последних скамьях (прямо от входа). И я как раз сидел сзади. В результате, появление И. Б. на этом суде прошло незамеченным». Бродский всерьез опасался неприятностей в связи с арестом Славинского — дневниковая запись Л.К. Чуковской от 14 июля 1969 года имеет в виду именно дело Славинского: «У него [Бродского] снова над головой тучи — ленинградские власти пытаются впутать его в тамошнюю очередную историю. Он приехал сюда [в Москву], спасаясь» (Чуковская Л. Из дневника. Воспоминания. М., 2010. С. 274).
[18] А.Н. Чепуров сменил М.М. Смирнова на посту главного редактора в начале 1969 года.
[19] Сдобняков В. Олег Шестинский: Блокада пронизывает все мое творчество.
[20] См.: Огрызко В. Дневник резидента. М., 2023. С. 184.
[21] Волков С. Диалоги с Евгением Евтушенко. М., 2018. С. 497.
[22] Так, согласно материалам надзорного дела Бродского 4 ноября 1964 года Бобкову, в то время — заместителю начальника 2-го главного управления КГБ СССР (контрразведка) — была послана копия составленной прокурором Шарутиным и заместителем начальника Следственного отдела КГБ СССР Н.Ф. Цветковым справки о деле Бродского (ГАРФ. Ф. Р–8131. Оп. 31. Д. 99617. Л. 42).
[23] Сергеев А. Omnibus. М., 1997. С. 441. Попытки друзей вступить в Союз писателей воспринимались Бродским иронически-отчужденно. «Отчего я, сучка Муза, / До сих пор не член Союза», — написал он в апреле 1968 года в записной книжке (Муравьева И. Автографы и библиотека Иосифа Бродского в собрании Музея Анны Ахматовой ( Фонтанный дом ) // Иосиф Бродский: Творчество, личность, судьба: итоги трех конференций. СПб., 1998. С. 253) — речь шла о попытке А. Г. Наймана (запись сделана в день его рождения) вступить в Союз писателей; ср. запись Л. К. Чуковской от 23 апреля 1968 года о приезде Бродского и Фейт Вигзелл в Переделкино с передачей реплики Бродского: «Толя подавал в Союз — чудак! — и его не приняли» (Чуковская Л. Из дневника. Воспоминания. С. 318 ).
[24] Там же. С. 274. По-видимому, с этим же инцидентом связано упоминание о Бродском в письме Б.А. Филиппова Джорджу Клайну от 18 июля 1969 года: «Спасибо за информацию о Бродском. Да, конечно, такую реакцию следовало ожидать от советчиков [представителей СССР], но грубость формы меня поразила» (Beinecke Rare Books and Manuscript Library. Yale University, New Haven. Boris Filippov Papers. GEN MSS 334. Box 4. F. 112). Письмо Дж. Клайна Филиппову с информацией о Бродском нам неизвестно.