Эта книга собрана из встреч и разговоров героя со своей мамой, которые за два с лишним года их вынужденной разлуки превратились в он-лайн встречи и разговоры. Книга писалась как роман с использованием методов художественной (авто)этнографии. Мама героя — украинка, в молодости уехавшая из небольшого села в Житомирской области учиться в Ленинград и проживающая поныне в Петербурге. В 2014 году, после российской аннексии Крыма и оккупации Донбасса, герой, ранее определявший себя петербургским поэтом с украинскими корнями, все отчетливее ощущал нараставшую разорванность и раскол сознания. Герой более не мог некритично отождествлять себя с титульной российской нацией, но так же не мог он в полной мере назвать себя украинцем, так как всю сознательную жизнь и культурную память он приобретал в Ленинграде–Петербурге. Пытаясь вырваться из идентитарного тупика, герой обращается к матери, начиная расспрашивать ее об украинском детстве и молодости, об их предках и о том времени как таковом. Сельская родословная героя оказывается на редкость схожей с поколениями миллионов крестьян, прошедших через войны, коллективизацию и Голодомор ХХ века.
На основе этих разговоров, герой пишет роман, впуская в него реальные и воображаемые образы матери, украинской родни, а также свои ложные воспоминания. В какой-то момент герой понимает, что создал воображаемую Украину, далекую от правды жизни, но уже поздно. Боясь быть уличенным в экзотизации и беспочвенном вымысле, герой пытается уничтожить роман, но тщетно — у него не хватает силы воли. Тогда, преодолевая моральные угрызения совести и этические сомнения, герой дописывает роман, все еще втайне надеясь с его помощью примирить свои петербургскую и украинскую половину. В итоге, герой признает поражение и капитулирует, разделяя участь безымянного эмигранта. Его петербургская идентичность разлагается внутри него, оставляя после себя лишь испарения вымышленного героем «Небесного Ленинграда», но и возвращение в лоно матери — Украину — более невозможно, между героем и Украиной несшиваемая рана. Украина не нуждается более в нем. На героя сваливается немота материнского языка, вынужденного умолкнуть, чтобы ассимилироваться.
Р. О.
Крещение Ромки
Первый год жизни Ромка хворал постоянно разными хворобами. Слабенький был очень. Да и климат ленинградский гнилой влиял не с лучшей стороны. Интуиция нашептала Олечке поехать в свое родное село до мати с батьком и покрестить там Ромку. Привезла Олечка Ромку в село, стали искать Ромке куму и кума из дальних родичей. Не сразу нашли, так как многие друг с другом одружитися і розлучитися встигли, а кум і кума повинні були бути духовними наставниками дитині, тому вони не могли вступати в любовні стосунки між собою. Ходила історія, що одного разу кум з кумою помилувалися на озері, озеро піднялося і вони втопилися. Все ж нашли в кумовья Колю Барановского — отца двоюродного ромкиного брата Витали, а кумой взяли дальнюю родственницу чернявую золотозубую Галю Чадюк. Понесли Ромку крестить в местную церкву–хату в селе Шоломки Овручского района Житомирской области Украинской ССР. Осень стояла золотая — 14 октября 1980 года — Ромке тогда уже почти годик стукнул. Крестил Ромку одноглазый батюшка Макарий, правый глаз ему еще в детстве петух выклевал, пометив таким образом избранничество дитяти. Вот такое совпадение телесных изъянов — Ромку накололи антибиотиками и у него левое ухо оглохло, а Макару петух правый глаз выклевал. Хлопец Макар потом работал киномехаником в клубе, крутил кино селянам, глядя в киноаппарат одним глазом, и плакал на индийских мелодрамах. А однажды у Макара умер старший брат, который ему был заместо отца, погибшего на фронте. А мать еще до войны с голоду померла, последние крошки сыновьям отдавала и иссохла. Макар загоревал, что один остался на этой земле, стал оплакивать брата своим одним глазом и молиться усердно, так как набожный хлопчик был. Молится Макар над братом час другой третий, в это время ангел к нему на правое плечо садится и шепчет: «Макар, иди и молись также за других усопших — это теперь твой Божий путь». И принял Макар постриг, а потом стал батюшкой Макарием.
Крестят Ромку, а тот в самый ответственный момент, когда батюшка Макарий уже принял младенца на руки и собрался в купель окунуть, как заорет Ромка что есть глотки и тут же испустит тугую янтарную струю прямо батюшке в лицо да на рясу с подрясником. Все родичi и кумы заохали, но батюшка, стоит отдать ему должное, лицо держит, не отворачивается, а потом бороду рукой утирает и молвит: «то божья роса окропила меня, знать сей младенец — ангел сладкопевец». Прабабка Маланья прежде, чем во гроб сойти, наказала Романчика нашего Сладкопевцем наречёте. Но все забыли конечно, посчитав сие знамение странным. С тех пор много лет миновало, Олечка иногда рассказывала Ромке историю его крещения, а тот значения тогда ей не придавал. Вырос Ромка и отчество с фамилией от батьки сваго Сергея Осминкина принял по умолчанию. Потом начал практиковать постконцептуальное письмо от авторской маски Романа Сергеевича, развивая линию известного московского поэта Дмитрия Алексаныча Пригова. Но после «русской весны» 2014 года почувствовал Ромка, как его угасшая украинская идентичность взывает голосом матери: «Сладкопевец мой, Ромочка, скоро петь тебе песни скорби да печали». С тех пор раскололось ромкино сознание и тело на части, будто что-то резать стало внутри по живому без анестезии, свербеть и просить вызволения. Решил Ромка тогда узнать почему его Сладкопевцем только мама Оля называет, откуда это прозвище.
Открыл Ромка календарь православных праздников — видит, что в 1980 году 14 октября выпало на день памяти Преподобного Романа Сладкопевца. Так приглянулось Ромке это прозвище «Сладкопевец», что углубился Ромка в историю Преподобного Романа. А история оказалась весьма занимательна: старательному, но безголосому священнику Роману как-то в сонном видении явилась Пресвятая Богородица, подала ему свиток и повелела его съесть. Так преподобный Роман получил дар книжного разумения, поэтического сочинения и исполнения церковных песнопений. За свой поэтический дар он занял почетное место среди церковных песнописцев и был наречен Романом Сладкопевцем. Ему приписывают более тысячи молитв и гимнов на различные праздники.
Так вот Олечка историю с крещением Ромки как раз недавно пересказывала за ужином уж в который раз. И у Ромки сомкнулося, вот откуда у Романа Сергеевича такая страсть к стихосложению и перформативному исполнению стихов своих, вот откуда жажда к пению за полным отсутствием голоса, вот откуда старание пуще сладкоголосия. Недаром родился Ромка в один день с батькой Нестором Махно, которого когда крестили, то на священнике ряса загорелася, а еще в один день с разницей в 100 лет со Львом Троцким (Бронштейном), тот вообще Антихристом наречен был еще при жизни. А еще в один день с Надеждой Толокно из Pussy Riot, которая танцевала и пела на амвоне Храма Христа Спасителя песню «Богородица Путина прогони». Вот такая вот ангельско-диавольская мешанина, вот такая анархоправославная диалектика. Все ж окропить уриной батюшку не самый великий грех, по сравнению с деяниями вышеперечисленных, но сладкопевцем быть раз уж дано, то иди и пой.
Тьма сгущалась
Тьма сгущалась. Человеческие прожилки шли холостым ходом в мясорубке времени. Ромка ехал на предпоследней электричке бывшего ленинградского ордена Ленина метрополитена имени В. И. Ленина. Тот факт, что электричка была предпоследней, переводил всякие эсхатологические предчувствия в более привычную для Ромки поэтическую мысль. В районной больнице на ул. Тамбасова с бронхиальной астмой и пневмонией слегла ромкина мама, но как всегда скрыла от Ромки этот факт. Ромка, однако, почти сразу заподозрил неладное, дозвонился до маминых сотрудниц и те выдали маму, потом Ромка приехал в больницу на ул. Тамбасова и отчитал маму за ее легкомысленное отношение к своему здоровью, но и тут же примирился. Попричитали.
«Ромочка, я уже пошла на поправку сынок, не беспокойся обо мне. Ты съезди пожалуйста к отцу, прости его дурака такого. Навести, я тебе денег дам на передачку. Он упал на днях и сильно головой ударился. На Костюшко лежит в травме». Ромка не держал зла на своего нерадивого отца, все что могло уже отболело и на месте отца в сердце Ромки давно зияла ничем не заполняемая глухая пустота. Поэтому, Ромка, скорее чтобы успокоить маму, заехал к своему так называемому бате, некогда зэку Сереже–Медведю, а сегодня полубеспомощному инвалиду 2-й группы с неизлечимой алкогольной зависимостью. Недавно батя разбил себе череп, будучи в очередном подпитии или скорее перепитии, вот такая игра слов: перипетии в перепитии. Перепил и попал в переплет. Впрочем, не впервой. Поэзия жизни, блядь.
Ромка вошел в палату к отцу, положил на тумбочку пачку сигарет, минералку, бананы. Батя отходил от наркоза и реагировал вяло. Врач сказал Ромке: «Еще одно падение и ваш отец превратится в овоща навсегда». Ромка был готов к превращению отца в овоща, так как это было куда предсказуемее, чем отец — домашний абьюзер и блуждающий по району алкоголик с разного рода психическими девиациями. Белая горячка, третья отсидка и поминай как звали. А ромкина мама все это каждый день терпела и дотерпелась до чувства жалости к собственному мучителю. Сама она никогда уже от него бы не ушла, хоть и в разводе давно. Вот Ромка и отселил отца с грехом пополам. Тот сразу и сдался в объятия бахуса уже окончательно. С каждым днем он все больше напоминал малого ребенка с отсутствующей (уже, а не еще) префронтальной корой головного мозга. Разве что дети выделяют не такие смрадные запахи, но распад человеческой плоти всегда резче ее становления. Ромка был готов ухаживать за отцом, лишь бы он никуда больше не выходил из дома, лежал как домашние тапочки под кроватью и заспиртовывался в стеклянной колбе как древний ящер. Однако, кровное родство — оно такое, человечество возится с ним от Эдипа до Донны Харауэй и все никак не преодолеет, ибо и чаемый постгуманизм на поверку оказывается крайней степенью человеческого нарциссизма.
Итак, тьма сгущалась, человеческие прожилки шли холостым ходом в мясорубке времени, а Ромка все ехал и ехал на предпоследней электричке бывшего ленинградского ордена Ленина метрополитена имени В. И. Ленина. Предпоследняя электричка создана, чтобы примирить человека со своей смертностью. Ведь если есть последняя электричка, то можно и вздремнуть. Глаза Ромки начинали слипаться, но сон разума готовил новых чудищ. Напротив Ромки зашевелилась бесформенная куча в одеяле, откуда торчали голые ноги в домашних тапках. «Однако, февраль», — подумал Ромка, как тут же из под одеяла выглянуло молодое лицо видавшей виды женщины с почерневшими кровоподтеками под глазами. Женщина откинула одеяло, в грязной пятерне у нее был зажата половина батона. Женщина начала жадно откусывать от него и жевать, а вернее — проглатывать не жуя, ибо слышно было, как слипшиеся комья теста гулко скатывались внутрь голодной бездны ее пищевода. Женщина кусала батон и смотрела на Ромку. «Скорее всего, эта женщина не имеет определенного места жительства, поэтому греется в метро», — подумал Ромка. «Наверняка этот небритый мудак какой-нибудь очередной творческий интеллигент без бабла, но с самомнением», — подумала женщина в домашних тапках. Женщина поворочалась и, найдя наконец сносную позу, притихла.
На станции Автово в вагон зашел уставший рабочий с остатками жизнерадостности на благородном лице индоиранских или тюрко-монгольских черт. «Быть может этот рабочий — потомок одной из династии шахов Древнего Хорезма», — подумал Ромка и тут же вспомнил большеглазое лицо прекрасного юноши в короне с фрагмента хорезмийской фрески III века до н. э., которую учительница Вера Ивановна показывала на школьных уроках МХК. О, эти уроки Мировой художественной культуры, проводники в мир красоты и гармонии. Школьный диапроектор Экран-3, ритмичные щелчки слайдов и хорошо поставленный одухотворенный до придыхания голос Веры Ивановны. Ромка представил было рабочего в распашном халате с меховой оторочкой и широких шароварах со струящимися складками шелковой ткани, но тут же поймал себя на ориентализме и вспомнил о своих не в меру раскосых скулах. «Не является ли твоя маленькая кареглазая и кривоногая мама одной из частичек татаро–монгольского наследия Киевской Руси, даром, что твой дед Леня и бабушка Анна были голубоглазыми светловолосыми украинскими крестьянами. Так что не лез бы ты Ромка во глубь веков чужой земли, там тьма похлеще нынешней и здешней».
Тем временем, рабочий подсел к женщине под одеялом, включил на смартфоне веселую песню на одном из незнакомых Ромке языков и заулыбался. Женщина неожиданно доверчиво выглянула и, продолжая — уже менее жадно и торопливо — жевать батон, вместе с рабочим стала слушать музыку со смартфона. Ромка думал об их уставших, будничных, но таких аутентичных телах, но тут же осекся снова. Хорошее такое разделение труда: белый цисгендерный мужик творческой профессии думает о телах «угнетенных», пока эти самые «угнетенные» жуют батон и смотрят ролики с центрально–азиатской поп–музыкой и ни сном ни духом не ведают, что они «угнетенные». А почему не наоборот? Ну а как наоборот — давай Рома, покажи мастер–класс, готов ли ты лечь под одеяло к этой женщине, разделить с ней ее бездомность и закрыть за собой крышку гроба. Ау?
На станции Кировский завод в вагон вошел рыжий бородатый мужчина в шотландском килте и высоких ботинках с пятью рядами пряжек. Мужчина тряс колокольчиками и безумно вращал выпученными глазами с желтыми белками. Он сел слева от женщины в домашних тапках и рабочего индоиранских черт лица. Теперь все втроем они сидели напротив Ромки, но смотрели куда то вдаль поверх него — за темное стекло вагона, будто прозревая там проносящуюся мимо них жизнь. Впрочем, это снова была ромкина интерпретация. Почему жизнь проносилась мимо них, а не пронизывала их насквозь? Эх Рома, Рома… Так и ехали они дальше на предпоследней электричке по единственной сталинской ветке бывшего ленинградского ордена Ленина метрополитена имени В. И. Ленина. Мимо проносились тугие снопы и полные фруктов вазоны, огромные тяжелые люстры и монументальные колоннады, серпы и молоты канувшей в лету империи. Тускло поблескивал тоталитарный мрамор. На станции Нарвская (рабочее название Сталинская) Ромку и его попутчиков встречали скульптурные группы статных мужчин и женщин с выпирающими из–под легких одежд мускулами и молочными железами. Эти мужчины и женщины, будто плохие копии античных статуй древнегреческих богов, оставались безучастны к пассажирам предпоследнего поезда, как, впрочем, и пассажиры к ним. Только Ромка, отметив их безучастность, вымолвил в сердце своем: «Боги и люди никогда не понимали друг друга». И удовлетворенно крякнул.
Прошла, казалось целая вечность, а они все ехали. Хронотоп будто бы заело. Сталинская ветка сменилась хрущевской борьбой с архитектурными излишествами, а та — в свою очередь брежневскими долгостроями и постсоветским кичем. Ромка то проваливался в сон, то взъерошенный вздрагивал и думал: старуха–история грустно пошутила над нами, лишив нас имен, но наделив культурными, социальными, этническими и еще чёрте какими различиями. И вот мы едем сейчас в одном вагоне, рядом друг с другом, но бесконечно далеки друг от друга. А может быть, это одиночество и заброшенность во времени и пространстве есть трансцендентальное условие нашего существования? Не есть ли наш удел все время быть в дороге, ведь мы никогда не дома. Тогда чего бога гневить, тем более, что он уже умер, вернее его убили. Ведь чтобы не случилось, кто-то же должен просто ехать в предпоследней электричке бывшего ленинградского ордена Ленина метрополитена имени В. И. Ленина, оставив последний бронепоезд революционерам и романтикам. Кто-то же должен работать на тяжелых или бредовых работах, бухать и воспроизводиться, что-то подпездывать и пописывать, чтобы удобрить своим зловонным гниением почву «конца истории» для «неблагодарных (а какими они еще могут быть) потомков».
Но не тут–то было. «Конец истории» — о, это удобное лежбище, куда можно запрыгнуть с ногами и, запасшись попкорном, уютно устроиться перед экраном «Политика памяти». Что там у нас сегодня в программе передач? Программа «Время». Константин Устинович Черненко выступает перед рабочими завода «Серп и Молот» и разлагается на плесень и липовый мед. Как приятно превратиться в два глаза, переживать исторические перепитии (опять эти перепитии), будучи самому от них далеким, вненаходимым телом. Телом, недоступным для ожога от Реального, для голого невыразимого претерпевания всех невзгод и наказаний сего мира. И пусть громоздятся за спиной руины, мое тело — уставшее, обездвиженное и ленное, возвращается на предпоследней электричке к себе домой. Вечное возвращение по кольцевой ветке беспамятства… но стоп, в Ленинграде–Петербурге нет и не было кольцевой ветки, ее так и не построили, хоть и планировали. А что если существует стрела времени, и тигриный прыжок в прошлое — это не дань левой меланхолии?
Ромкина мысль зашла в тупик. Из репродуктора, как из преисподней, мужской баритон, похожий на голос Кобзона, объявил: «Станция площадь Восстания. Следующая станция Чернышевская». Что делать? Разобщение. Дезинтеграция. Люди отчуждены друг от друга по вертикали и по горизонтали. Сухой паек. Эпистемология террора. Мама, я одет по сезону.
Ромка и «Авито» с достоевщинкой
За Ромкину неокрепшую душу годами боролись разные литературные философии, которые в моменты жизненных крайностей Ромка разделял на два полюса: достоевщинка и толстовство. Будучи зажат между ними, Ромка чувствовал себя несмышленым дитя, которое двое брадатых старцев раскачивают в морально-экзистенциальной люльке туда-сюда. Порой так сильно, что Ромку тошнило толстоевщинкой прямо на холщовые косоворотки старцев. Когда Ромка самобытно впустил в себя марксистскую теорию и практику и осознанно полевел, то Толстой все чаще приходил по ромкину душу, вменяя строгую мораль и революционную этику. Внутренние бесы в эти моменты разбегались по ромкиному телу кто куда. Однако, когда очередной энтузиастический порыв заканчивался, и утопический горизонт литературного коммунизма схлопывался перед ромкиным носом, к Ромке возвращалась фрустрация от несбыточности и тщеты любых больших и светлых идей. Тогда Ромка ложился на кровать и начинал выуживать внутренних бесов то из волосьев, то из носу, то из причинных мест. Въедливая гнильца достоевщинки в эти дни получала долгожданное вознаграждение — ромкина душа становилась нервной и беспокойной, бери ее тепленькой на излете–изломе и лепи любых големов.
В один из таких дней Ромка решил продать лишние икеевские вешалки на сайте «Авито». Авито — вот где победившая горизонталь социальных связей, — думал Ромка, — чем не прообраз посткапиталистических отношений, все еще опосредованных вещами и услугами, но в менее отчужденной форме! Ведь личные прямые контакты устраняют посредничество всей этой маркетинговой, рекламной, логистической и прочей индустрии. Ромка сфотографировал вешалки и создал объявление, поставив самую демократичную цену. Ромка думал даже отдать вещь забесплатно, но ромкина жена Анастасия отговорила его от этого шага. — Бесплатная отдача может вызвать подозрения, логично сказала Анастасия, — поставь минимальный прайс и не парься.
Ромка так и сделал. Сразу посыпались звонки. Первой позвонила и тут же приехала студентка, с виду — испуганный цыпленок, но на поверку оказавшаяся смекалистей Ромки. Когда Ромка помогал упаковать студентку с вешалкой в такси, она — студентка, а не вешалка — подмигнула Ромке и громко, чтобы хмурый водитель точно услышал, сказала: «Я позвоню тебе, как только приеду, дорогой».
Потом позвонил еще один студент — молодой человек с голосом ботана. Ромку всегда гипнотизировал такой тип гнусавящих заносчивых всезнаек, так как на каком-то предсознательном уровне внушал Ромке доверие и располагал к себе. Когда Ромка сказал, что в вешалке не достает шурупов, то студент сразу же деловито спросил точные размеры этих шурупов. А когда Ромка затруднился с ответом, студент чуть раздраженно, как преподаватель после неверного ответа на экзамене, попросил Ромку прислать ему модель и артикул вешалки, параллельно гугля комплектацию в интернете. Но как только Ромка положил трубку и смахнул со лба проступившую испарину, ему тут же позвонила женщина и немного растерянным голосом попросила продать ей вешалку. Ромка сочувственно ответил: «мол, простите, уже вот обещал молодому человеку, позвонили бы вы на пару минут пораньше». Женщина тяжело вздохнула в трубку и грустно сказала: «я понимаю, да, но вдруг он передумает, тогда я сразу у вас заберу, хорошо? У меня маленький сын и ему срочно нужна вешалка, так как мы только что переехали и мебели еще совсем нету никакой».
Ромка дежурно произнес: «Да, да, конечно», и положил трубку.
Но спустя несколько секунд на арену вышла та самая достоевщинка. Ромку начинают терзать сомнения, а не отдать ли вешалку женщине, ведь ей нужнее. Ромка ходит по комнате, нервно грызя ногти и глядя то на телефон, то на вешалку, то в окно, за которым стремительно темнело питерское серобуромалиновое небо. В итоге Ромка бросается и пишет сообщение студенту, не решаясь на звонок: «Простите, но одна женщина меня очень просит продать ей вешалку. Ей очень надо, у нее маленький сын, они вдвоем только что переехали в Петербург, и у них совсем нету мебели». Закончив писать, Ромка снова ходит по комнате, ожидая ответа, но не выдерживает, бьет себя по лбу и пишет сообщение женщине: «Приезжайте за вешалкой». Только Ромка нажал кнопку отправки, как приходит смска от студента: «Ну разве так поступают!» Ромку как током ударило. «Ну разве так поступают!» — звенело на всю комнату гнусавым голосом студента-ботана. Ромка чувствовал себя все отвратнее: «Зачем я затеял все это? Господи, неужели я не могу продать без пиздостраданий самую обыкновенную вешалку?!» Но Господь не внял ромкиным молитвам, может быть по причине присутствия в них глаголов коитальной семантики, а может просто был не в настроении.
Ромка пристыжен, но делать нечего. Женщина уже едет. Не переигрывать же все еще раз. Тогда уж точно нету Ромке оправдания. И никакой душевный эксгибиционизм тут не поможет.
Ромка бросается к телефону и решительно пишет студенту, «Простите еще раз, это всего лишь вешалка, давайте я вам поищу на Авито другую такую же или даже лучше!»
Студент, кажется, оттаивает. Его ответ Ромке таков: «Я сам поищу. Не тратьте свое время. Все нормально».
Ромка выдыхает. С плеч сваливается огромный груз беспринципности. Никаких больше принципов, просто продай эту вешалку и не вчитывай в этот акт никаких идей по спасению мира, никакой всемирной отзывчивости, ты слышишь? Просто продай вешалку».
Проходит полчаса. Ромка в нетерпении чешет свое тело, не иначе демоны не дают покоя, или все-таки нужно чаще принимать душ?
Наконец-то за вешалкой приежает женщина. Ромка так ее себе и представлял: поджарая, средних лет, скромная, в ногах путается маленький мальчик лет пяти. Женщина вертит в руках вешалку, мальчик в этот момент внимательно рассматривает Ромку. Ромку охватывает внутренняя дрожь. Женщина говорит: «мы же сможем купить эти шурупы к вешалке?».
Ромка неуверенно кивает и обещает прислать фотографию шурупов, чтобы женщина взяла в магазине точно такие же. Женщина подхватывает вешалку, быстро, чтобы мальчик не видел, сует в ромкину ладонь три сторублевки, и тут же выбегает на лестничную клетку. Опомнившись, Ромка кричит вдогонку женщине: «Давайте я помогу вам спустить вешалку!» — «Ой, да что тут нести», — раздается женский голос с нижнего пролета. Ромка заглядывает вниз и в этот момент мальчик задирает голову и его внимательные глазенки встречаются с растерянным взглядом Ромки. Ромка не выдерживает, отводит взгляд и забегает в квартиру. Сразу бросается на кровать и начинает рыдать:
«Господи, неужели мальчик насквозь видел все мое гнилое нутро!? Ведь этот мальчик — это я, Ромка. А женщина — это моя мама Оля!» — в сердцах вскрикнул Ромка и переключился в режим припоминаний из детства. Начало 1990-х годов. Ромка с мамой Олей живут в Ленинграде, только что переименованном в Санкт-Петербург, но все еще Ленинграде по духу и плоти. Вот Ромка с мамой стоят, задравши голову, на Арсенальной набережной у Следственного изолятора «Кресты». Они ждут, пока от папы Сережи прилетят пульки с очередными поэтичными письмами–обещаниями, письмами о том, как у Ромки с мамой будет все хорошо, когда он — их папа и муж Сережа — освободится. Какая новая и прекрасная жизнь тогда настанет — они наконец-то заживут как полноценная семья, а Ромка не будет постоянно краснеть перед учителями и одноклассниками после вопросов о том, где твой папа. Когда пульки прилетали и шмякались на мостовую, к ним тут же бросалось несколько заплаканных женщин с детьми и без. Женщины тут же вскрывали упавшие пульки, их глаза жадно впивались в текст, а потом гасли. Пулька предназначалась не им. Женщины утирали слезы и громко произносили имя или фамилию адресата письма. Ромкины с мамой пульки почти всегда начинались с обращения: «Дорогие, любимые мои Олечка и Ромочка… или Олюня и Ромуля… пишет вам ваш нерадивый муж и папа Сережа». Или: «Ольгушенька, милая здравствуй. Не показывай Ромке это письмо…» Часто пульки начинались или заканчивались стихами, а иногда все содержание письма было в стихотворной форме. Что это были за стихи? Ромка не мог оценить их литературное качество, но читая их, ромкина мама часто ревела белугой. Ромка как мог успокаивал маму, прижимаясь к теплому вздрагивающему маминому животу. Потом мама на несколько секунд затихала, вытирала лицо, высмаркивалась, вчитывалась в письмо, шевеля губами, а когда ее снова что-то сильно трогало или расстраивало, она прикусывала губы и снова плакала. И так до конца письма.
Но вот мама дочитывала письмо, ее глаза еще несколько мгновений растерянно бродили по клочку бумаги, будто силясь найти какое-то второпях упущенное слово, потом пальцы нервно сворачивали письмо, мама не глядя убирала его в карман. Придя в себя мама высмаркивалась, доставала из сумочки маленькое зеркальце и подтирала потекшую тушь. Потом брала Ромку за руку и вместе они бежали к метро Площадь Ленина или на трамвай, чтобы маме успеть на работу в Первый Военно-Морской Госпиталь. Ромка тогда подрабатывал у мамы на полставки санитарки. Конечно, детский труд в СССР был запрещен, и полставки было оформлено на маму, но она итак работала за троих и не успевала. А Ромка, видя, как его мама работает денно–ночно, чтобы они не нуждались в самом необходимом, твердо решил зарабатывать копейку себе на карманные расходы самостоятельно. Ромка мыл полы в кабинетах и палатах, стерилизовал пробирки и медицинский инвентарь. Посудомоечных машин тогда еще не было, и все медицинские принадлежности санитарки кипятили в больших кастрюлях. Чад и вредный пар стоял неимоверный, но Ромке нравилось бегать среди всех этих помещений, принося видимую миру пользу.
Ромка очнулся. Припоминания угасли, образы рассеялись. Заплаканные глаза неприятно жгли присохшей к ним солью. Ромкина ладонь разжалась и из нее на пол выпали три мятые сторублевки. «Господи, зачем же я взял эти деньги», — думает Ромка и снова бросается к телефону. Ромка пишет женщине, потом пишет студенту, пишет искренние пожелания, чтобы у них все получилось, чтобы женщина нашла нужные шурупы, а студент вешалку. Ромка пишет, стирает, переписывает, но перед самой отправкой снова все стирает.