Я ехала домой… Двурогая луна
Смотрела в окна скушного вагона.
Далекий благовест заутреннего звона
Пел в воздухе, как тихая струна…
Это пелось во весь внутренний голос. На слух, однако, проявлялось в тихом мычании, которое не увязать с ликованьем в душе. И тем не менее…
По пути домой Дунина душа была полна давешним счастьем. Места лишилась, и все равно счастья полные панталоны. Быть в непритворном восторге от себя самой дорогого стоит.
Я ехала домой, душа была полна
Неясным для самой каким-то новым счастьем.
Вновь и вновь перелистывала она в памяти произошедшее. На бело-голубой керамической подставке торт-милльфёй со свечечкой посередке. Оленьке исполнялся годик. Маргарита Сергеевна накануне заказала его «У мосье Бопре», так называлась французская кондитерская на Спасо-Покровской, аккурат против храма.
— Ну что, Марго, возожжем? — спрашивает Сергей Петрович, поднося к свечке горящую спичку.
Не считая виновницы праздничного чаепития, Оленьки на руках у Александры-кормилицы, за столом сидели: старшенький Петя, Маргарита Сергеевна с Сергеем Петровичем — главным бухгалтером в Товариществе Кольчугина, достославном отнюдь не ковкою доспехов, но… в общем, тепло. Кольчугинские мастерские изготовляли кухонную утварь, столовые приборы – ложки, вилки, ножи, подстаканники, самовары. Фамилия «Кольчугин» говорит сама за себя, из разряда говорящих фамилий.
Еще были Косачовы, Пал Палыч, с супругой — бездетная пара, конечно, не по причине возрастной разницы, вон Сергей Петрович в отцы годился Маргарите Сергеевне и подтемнял совсем уже покрывшиеся изморозью котлетки, а пополнению семейства это не было помехой. «Все божьим попущением», — имел обыкновение вставлять Сергей Петрович, о чем бы ни заходила речь.
Пришла Старостиха, крестная Оленьки, вдова присяжного стряпчего Старостина, когда еще овдовевшая — в год Петиного рождения, а сегодняшний Петя без пяти минут гимназист. Старостиха приходилась внучкой тропининской «Кружевнице», которой в знак своего расположения Александра Федоровна («Лалла Рук») прислала серебряную ложечку с выгравированной по черенку надписью: «Арахнее Минерва». Эту бесценную фамильную реликвию Старостиха подарила Оленьке на первый зубок. «Такую памятную вещь…» — повторяла Маргарита Сергеевна.
Рядом с Петей сидел его будущий преподаватель гимнастики, надзиратель старших классов Рейнгольд (или как его все звали: Родион) Людвигович Вагенгейм — «Холостяк — с печки бряк», прозвал его Сергей Петрович за то, что Родя заявил раз в мужской компании: «Лучше спать в избе на печи, чем изо дня в день укладываться в супружескую постель».
_______________________________
Накануне:
— Слышала? Атлет-то наш… ломался-ломался и сломался. Втюрился до потери глаз, жениться надумал. У нее фамилия приманчивая: Наливайко. Гувернанткой у одного купца во Владимире. На что и жить-то будут? — Сергей Петрович, прежде чем отвернуться и захрапеть, привычно чмокнул жену на сон грядущий в кончик носа, влажный, как у собачонки.
______________________________
Пока Дуня ставила самовар, хозяин достал из серванта графинчик с грузинской водкой.
— Чайковский, царствие небесное, когда приехал на воды, думаете, боржом пил? Эх вы, не знаете композиторов наших… Наливай-ка, — сказал он многозначительно преподавателю гимнастики. — А ты, Пал Палыч, чего? Друг мой ситный. Не-е, так не пойдет.
Мужчины ударили сперва по одной и еще дважды.
Палпалычева супруга покосилась с тревогой: ему лучше не начинать, ведь не остановится. Меры не знает… Дамы пили «Млеко Богородицы».
— Маргошенька-душенька, за тебя, родимая.
Старостиха присоединилась:
— Но только совсем на донышке.
Дамы чокнулись, стекло бокалов
Запело в воздухе, как нежная струна…
В руках у Дуни нож, его волнистому лезвию предстоит рассечь «наполеона».
— Дунь, Оленька, дунь («Вдарь, Васенька, вдарь»), — и Александра сама же надула щеки, сделавшись похожею на антропоморфные ветры со старинных географических карт. Оленька расплакалась, и Александра как бы от ее лица задула свечку, а Оленьке дала капельку крема на ложечке. Оленька выплюнула, плач под кружевным чепцом не умолкал. Уже на помощь кормилице спешит Маргарита Сергеевна. По ее знаку Александра унесла Оленьку, не преминув облизнуть при этом ложечку.
Гости протягивали Дуне свои чашки. Сергей же Петрович предпочитал чай из стакана в юбилейном подстаканнике, поднесенном ему сослуживцами.
Число боевых единиц, проложенных кремом шантильи, неуклонно редело, наконец от гранд арме осталось каре, по традиции предназначавшееся хозяйке. Она поедала его в кромешной тьме под скандирование: «Остатки — сладки! Остатки — сладки!» и хлопанье в ладоши.
А как вновь зажгли лампу, не просто тарелочка была пуста — сама хозяйка исчезла. Вскоре, правда, вернулась. Ей, видите ли, послышалось, что малышка плачет. «От перевозбуждения не может уснуть», — сказала она. Даме, существу неземному, некомильфо при всех «идти попудрить носик». Хорошо быть мужчиною. (Хорошо быть кошкою, хорошо собакою…)
— Ну, для дижестии, – сказал Сергей Петрович, взяв графинчик. — Дунь! Куда? — составлявшая на поднос посуду Дуня потянулась, было, к рюмкам. — Романс знаешь, «Ямщик, не гони лошадей»? Быстрота потребна при ловле блох. Пал Палыч, душенька… Родион Батькович… Еще одно последнее сказанье… А там уж и пора честь знать. Ну-с…
— Не понимаю… — с необычной в присутствии посторонних резкостью проговорила Маргарита Сергеевна.
— Чего ты не понимаешь, душа моя?
— Куда подевалась Оленькина ложечка? — голос звучал настойчиво, Маргарита Сергеевна держала пустой самшитовый футлярчик, пытливо вглядываясь в лица гостей. Дуня пошла пятнами: первое подозрение падает на прислугу. Но и остальные стали растерянно шарить взглядом по полу.
— Увидишь, отыщется в самом неподходящем месте, — Сергей Петрович, позабыв, что они не одни, с фамильярной нежностью чмокнул супругу в кончик носа, вдруг почему-то жаркий и сухой. — Да ты не заболела часом, собачка моя?
— Я не твоя собачка. Говоришь, в самом неподходящем месте отыщется? Самое неподходящее место — это чей-то карман, Рейнгольд Людвигович….
У всех перехватило дыхание, один лишь Родя тяжело дышал — как воздушный гимнаст в светящемся женском трико, у которого под куполом цирка начинает двоиться в глазах (Хичкок «Убийство!»), он не знает, на какой из двух канатов ступить. А где-то на глубине пятидесяти аршин, вся в таких же свадебных блестках, держит веревочную лестницу ассистентка, его Наливайко.
— Что вы этим хотите сказать, Маргарита Сергеевна?
— А то, что карман вашего пальто не самое подходящее место для Оленькиной ложечки. Я все видела — как вы выходили.
Маргарита Сергеевна распахнула настежь обе створки двери, подошла к вешалке и движением иллюзиониста извлекла из шинели какую-то вещицу. Легче было догадаться какую, чем разглядеть ее в полумраке прихожей.
Все: ах!
Сергей Петрович, озадаченно:
— Холостяк — с печки бряк.
Одна лишь Дуня в первую же секунду разгадала игру своей хозяйки. Еще убирая со стола посуду, она положила обратно в ящик буфета нетронутую ложечку. Теперь вспомнила об этом: если Маргарита Сергеевна ею кушала тот кусок торта — последний, то к ней пристали бы остатки крема («остатки сладки»). А ложечка была чистенькая, хоть снова сервируй.
Для Дуни все нарисовалось, как на ладони. Ела-то Маргарита Сергеевна другой ложечкой, не «немецкого серебра» (мельхиоровой), а настоящего — Оленькиной, облизанной Александрой. Поди, давилась второпях. В Малой Бремболе батюшка так помер. Не в то горло пошло… Маргарита Сергеевна, когда в темноте-то выбежала, ложечку — ту, именную, в шинель Родиону Людвиговичу и сунула. Кто там помнит: выходил он, не выходил, господа по этой части не стеснительные: как воду сливают, на весь дом слышно. Вот ее ложечка на столе чистая и осталась. Так-то, барыня-сударыня.
Дуня все это как из пушки выпалила, с горящими щеками. Родион Людвигович у нас домашний хáхоль (в объяснительной записке так бы верно и написала, через «о»: «хахолёк» — на «хохолок» похоже). Собою пригож, кровь с молоком, грудь колесом, сущий воздушный гимнаст. Мало ли кого оказывал своим благорасположением — не только барыню, которая, как услыхала о его намерениях сочетаться с бесприданницей, совсем разума лишилась: надумала осрамить вором, чтоб нигде не принимали, чтоб из гимназии поганой метлой. Из Кольчугина чтоб сбежал! На другой конец России, куда о нем еще слух не дошел. За такого и замуж выйти стыд и позор.
Уже несколько минут стоит гробовая тишина. Переваривали – от слова дижестия. Произведенное впечатление сравнимо с разорвавшейся бомбой.
— Маргарита, нет! — простонал Сергей Петрович, как директор театра, хватаясь за голову.
— Гретхен! — прошептал Родя.
А Дуня, не дожидаясь, чем все разрешится, быстро собрала узелок и побегла на станцию.
— Чтоб духу твоего здесь не было! — кричала ей вдогонку Маргарита Сергеевна.
Дуня ехала домой, в свою Меньшую Бремболу. Душа была полна…
___________________________________________________
Цирк! Одним словом, цирк. Воронкой нисходят ряды. Чем ниже и ближе к арене, тем меньше и меньше в диаметре. И свидетелем чего только ни был: от Спартака (Стенли Кубрика) до «Девочки на шаре» (Пабло Пикассо) и от «Murder!» (с восклицательным знаком на конце — Альфреда Хичкока) до «Цирка» с Любовью Орловой. Все цирк. Заливается слезами детвора (от смеха), глядя как три клоуна, рыжий и пара мучнистых, выбивают друг у друга доской пыль из обширной задницы и белые клоуны отрывают у рыжего сизый шарик носа и начинают играть им в пинг-понг, а тот пытается поймать свой нос. Это называется играть в собачки. Это всегда смешно, даже когда не смешно: оставшийся без носа чиновник бегает по нарисованному Петербургу, ловя в умопомрачительных прыжках воздух. Юному зрителю невдомек, что эта клоунада призвана отвлечь его от униформистов, выкатывающих на арену Царь-пушку.
Под барабанную дробь выводят Дуньку с набеленным, как смерть, лицом, в белом цилиндре и светящемся трико. Воздушная гимнастка. У всех перехватило дыхание, одна лишь она громко дышит. Ей страшно. Какой листок календаря ни оторви от первого дня творения и до *** сентября 2024 года, ужас что творится.
— Хау ду ю ду, из пушки лечу на Луну.
Грохот. Из жерла Царь-пушки вырываются языки пламени. Цирк-шапито тонет в дыму. Когда дым рассеялся, там не было ничего, «ничего вообще… Только пространство, голое, как плешь, и оторопевшее от безлюдья» (писательница М.).
____________________________________________________
На горе стоит больница,
Я не буду там лечиться.
Там лежит один больной,
Сам больной, а скок стальной,
В 1925 году Сергей Дягилев сказал одному американцу: «Почему бы вам, американцам, не сочинить балет „Небоскребы“». Карпентер, так звали американца, пишет балет Skyscraper, о любви, вспыхнувшей между небоскребами, где любовный треугольник изображают клоуны на ходулях, а внизу снуют прохожие, гудят авто, грохочет надземка с паровиком во главе.
Дягилева это не устроило, и тогда он предложил Сергею Прокофьеву написать производственный балет на советскую тему.
— Эмигранты так надышали в помещении, что пора открыть окно, Сережа.
— С каких пор ты стал толстовцем, Сережа? — усмехнулся Сергей Прокофьев той самой нервной усмешкой, которая…
В стольном граде Руси Эмигрантской, Берлине, «толстовцами» называли возвращенцев, внявших призыву Толстого Алексея. Наружно усмехались, а сами терзались вопросом: а может, правда за ними, за возвращающимися?
Сергей Дягилев, мыcливший образами, отвечал:
— Там, Сережа, немерено молодых парней, у которых немерено.
В дневниках Прокофьева Дягилев выражается проще и резче. Прокофьев предложил назвать балет «Урсиньоль», в пику Стравинскому — у Стравинского был балет «Россиньоль» («Соловей»), да и созвучно новому, как «глоток свежего воздуха», слову URSS (уэрсэсэс). Но Дягилев тоже усмехнулся — той же нервической усмешкой, с которой остающиеся глядят в спину возвращающимся:
— Знаешь, Серж, оттого что ты скажешь «хюй», ничего не изменится. «Урсиньоль» не годится.
— Хорошо, Серёнь, пусть будет «Стальной скок», – согласился Прокофьев.
В ту пору (1925 год) из URSS ехал на ярмарку Георгий Якулов и за три копейки показывал французам такие декорации, каких они отродясь не видывали. Серж Прокофьев и Жорж Якулов уговорились общими усилиями создать балет «Стальной скок». Балет будет и сатирический, «по-маяковски попахивающий клопом и нэпом», и футуристический, сотрясающий под ударами молотков сцену Большого театра. Правда, «содрогание столь болезненное» ограничится сценой Театра Сары Бернар, а в разлюбезном Отечестве оно совершится столетьем позже и по-другому, не первоначальному адресу — в Саратовском оперном театре. Индустриальный бабáх вперемешку с мешочниками в далеком саратовском будущем сменится любовным треугольником в Москва-Сити: два топ-менеджера, один из коих безумен (бизнесвумен), а разлучница — их подчиненная.
Порадуемся за дирижера и постановщика, удостоенных премии «Золотая маска», тем более что первого я припоминаю еще в школьной форме.
Сегодня, в 2025 году, Берлин — столица релокации, а Шарлоттенбургский вокзал снова Шарлотенградский. Ста лет — как нет. Как ни бывало. Но, главное, не скажешь: «Как скоро ночь минула». В Берлине выходит газета «Накануне чего?» — уж не возвращения ли в Кровать Родную, из которой как спали, так и кинулись врассыпную, голые-босые, в одной ночной рубашке? Газета еще сколько-то будет выходить с вопросительным знаком, пока из названия не выпадет «Накануне» и останется только «Чего?»
«Чего?» читают в Риге, в Вильне, в Ревеле, в Тифлисе, как по старой памяти называют столицу Грузии печальной, в Эривани, где скончался спустя год после парижской премьеры «Стального скока» Георгий Якулов. Георгиевский кавалер, он бросится на выручку своей жене-контрику. Прокофьев не рискнул вступиться за свою Пташку Певчую — так он звал жену-певицу, на поверку оказавшуюся шпионкой. Ай-да Сергей Сергеевич! Вообще куда ни погляди, одни серёги: Сергей Дягилев, который позарился на советский паспорт, но смерть позарилась на него самого; Сергей Рахманинов, который не понял Революцию и уехал в Швецию, а когда понял, то уплыл в Америку. Кто-то, по примеру Годунова-Чердынцева-старшего, отправился в этнографическую экспедицию в Казахстан да так и не вернулся. (Вариант: «О чем оставил записки, сегодня представляющие интерес только для специалистов…»)