Взять багатель и полюбить её. Полюбить простые слова, полюбить простую мысль. Спасти простые слова из рта идиота и простую мысль из его головы. Они там как собака которую бьют.
Лежу. Под одеялом я смотрю по youtube видео с животными. Это поражает.
В процессе просмотра мне время от времени кажется, что я о чем-то думаю, но в целом я разлюбил мысль и за меня теперь думает усталость. Я рассматриваю пятна на потолке и они похожи на мысли-портреты, медленно расширяются как вечно толстеющий Дориан Грей. Лишь они не грей, а бурые. К сожалению в моей комнате нет выдающихся пятен напоминающих рисунки в пещере Ласко.
«The first subject matter for painting was animal. Probably the first paint was animal blood».
Спрашиваю себя:
— А что если Бог животное?
Это бы многое объяснило.
Это бы объяснило что-то (и практически ничего). В таком случае, где Бога берлога?
Если бы были боги, если бы у богов был секрет который они хотели бы сохранить в тайне и в то же время разрешить ему быть на Земле и пребывать среди нас, то кому бы они могли поручить его сохранение, кроме тех, кто выслушав секрет, его не может выдать?
Животным. Животные как архив тайн богов?
Звери это двери в комнаты где обитают боги.
Боги курят божественные сигареты, носят божественные сапоги и галифе, играют в божественные карты. У богинь томные взгляды.
Однажды я гулял по лесу и подумал, что быть зверем это как быть ходячей видеокамерой, но не имеющей памяти, не записывающей ничего никогда.
Миллионы лет жили звери в лесу как камеры, но ничего они не записали. Они не камеры наблюдения и слежения, они просто камеры зрения. Поэтому мы доверяем зверям. Они такие же как мы, очень такие же, но они не штази. А мы штази.
Мы тоже звери, но мы дверь с комнатой, мы отрываем дверь и заходим в комнату. В ней сидим. Картезианские мы. Звери так не делают, звери — это чистые двери без комнаты. Они никуда не заходят и никуда не выходят, они чистые двери.
Ещё звери не впускают в себя имя, а мы впускаем. Зверь, даже названый, никогда не позволяет имени проникать внутрь. В нас же имя растворяется, в крови и костях. И нам слышится, что нас зовут и нужно откликнуться. Но чаще нас не зовут. И мы страдаем, мы спрашиваем себя, почему, почему меня уже тысячу лет не звали по имени?
Ты когда-нибудь видел дверь плывущую по реке? А ты когда-нибудь видел мальчиков плывущих на двери, правда не по реке а по какому-то болоту, по говнотечке? Видел?
Ты когда-нибудь был сам с ними, на двери? Ты падал в воду? Ты ловил тритонов?
Мы всегда одиноки в присутствии зверей, как и с самими собой, но как-то странно, как-то иначе, чем сами с собой.
Звери это зеркала без подкладки, ничего не отражающие зеркала. Может ли быть так, что они единственные зеркала в которых мы способны, мельком, увидеть себя, и без самолюбования, без нарциссизма? Не об этом ли то ощущение при встрече с животными, кажется, бескорыстности?
Я всегда думал, что звери еще более одиноки, чем люди, но они не придают этому значения.
Я почти не верю в инстинкты (точнее в то, что где-то и однажды, событие не было продумано); ты строишь гнездо не потому, что ты птица и запрограммирован его строить, как машина, а потому что у тебя нет рук и тебе неуютно. Ты ничего не знаешь, тебе никто никогда ничего не объясняет. У тебя только клюв, тревога и всякие палки и ветлы. Быть животным — быть бездомным. Но звери не жалуются. Молчат.
Звери не штази. Если кто-то стучит на нас Богу, то это не они.
Наблюдение за животными прекрасный инструмент позволяющий мне заикнуться. Заткнуться не только ртом, но и целиком насквозь. Зрелище жесточайшее, позволяющее достаточно плотно замолчать на некоторый период. Все слова, мысли и чувства сгорают как сухая трава и местность отныне оголена, всё что осталось камни, да крепкие стволы прочных деревьев.
Так я понимаю слова Аристотеля, объясняю себе смысл драмы, дойти до пределов, ужасом обжечь всё в себе, это катарсис. В природе нет смысла, нет оправдания и нет объяснения. В ней нет и бессмысленности, нет абсурда, они тоже сгорают. Когда зверь убивает зверя, все части жертвы бесследно уничтожаются. Не только тело жертвы и след убийства, но и чувства того, кто за этим наблюдал, всё пропадёт.
Некоторые убийства настолько жестоки, что любая попытка объяснить подобную жестокость, лишь временное замирание. Страх и чувство одиночества, желание объяснить — всё это временно, всё это только первичное впечатление, за ним приходит умерщвление самой попытки поиска объяснений и ответов, природа заранее душит ответы (слепые щенки); убив ответы, она упредительно отменяет вопросы.
Звери очень аналитические, очень логические, они есть воплощенная логика брошенная в эксперимент и подстёгиваемая голодом, в особенности хищники; тигры, акулы и орлы — рассказы об эффективности; красота ягуара и пантеры — это оглашение красоты целеустремленности; быки — это шедевры грубой силы, произведения искусства из мяса и веса. Я не знаю, кто такие звери, но я бы описал их как тех, для кого не существует концепта «время» в чистом виде. Что для них важно, так это голод, усталость и страх. Зверь — это внимательный слушатель своего голода и критик своего истощения. Голод как первичная внутрення мелодия. Страх как первичная внутренне-внешняя мелодия (страх — это духовые инструменты, а прямая физическая опасность — это ударные).
Точно нельзя знать, видел ли когда-либо Уильям Блейк тигра, но кто лучше его его описал?
Tyger Tyger, burning bright,
In the forests of the night;
What immortal hand or eye,
Could frame thy fearful symmetry?
Анри Руссо никогда не побывал вне Франции, но кто лучше изобразил джунгли?
Животные — это приключения тела, а эволюция — падение, бегство, вариации, эксперименты и разветвления его, это блуждание жизни по лабиринту тел. Наблюдение за на животными — это встреча с букетом реминисценций, расставаний и неузнаваний. Вряд ли звери смотрят на звёзды, но смотреть на них как смотреть на звёзды и место человека где-то между звездами и теми кто на них не смотрит (и всё-таки, говорят, жуки-навозники навигируют по Млечному пути).
И всё дороги конечно ведут в Рим, а на обочинах лежат обломки сбитых зверей, и пыль поднимается к небу и лязг и рев моторов питает воздух как проклятье. Я хочу перейти шоссе.
Ни замысла, которым бы она могла или хотела с нами поделиться, ни смысла у природы нет. И выживает не лучший, а тот кто выживает. Все удивительные формы жизни, столь изобретательные и причудливые, вместе с тем как будто-бы рассказывают о немыслимом бесстыдстве мира, будто своим существованием доказывают, что нет надзирающей инстанции, нет ничего, перед чем нужно было бы стыдиться и необходимо лишь одно — выжить. Можно есть что угодно и быть паразитом, жить в чужих кишках и кошмарах, совокупляеться и воспроизводить себя совсем удивительным способом, есть живых и кричащих, тёплых, беззащитных, самых красивых.
У черепахи панцирь пронизан нервными окончаниями, она чувствует прикосновение руки, она чувствует когда её гладят, она чувствует боль, но крокодил схватит её и будет раскалывать её, постепенно пробираясь всё глубже, это продлится три часа; три секунды нужно леопарду, чтоб вспыхнуть из сухой травы, перебить дикой собаке жилы и позвоночник и исчезнуть, её парализует и пять секунд потребуется собачей стае, для того чтобы достичь места атаки, но леопард уже будет вне досягаемости; слоны давят и калечат меньших зверей просто так, мимоходом, просто потому что могут; бегемоты в день дурного настроения уничтожают всё что видят; обычная домашняя кошка способна с лёгкостью убить кобру. В джунглях Борнео огромные стаи обезьян-каннибалов ведут междоусобные войны, употребляют друг друга в пищу (есть что-то неизъяснимое в зрелище того, как они жуют кисти рук, что так похожи на человеческие, жирная красная кровь на их мордах измазывает их морды особенно зловеще, в акте этого убийства есть что-то, по ощущению, чёрное и злое…).
Но есть в природе героизм, есть упорство, есть упрямство и время от времени вспыхивает радость битвы; когда бородавочник выходит из своей норы он навосряет уши, он ощущает – что-то не то, что-то неладно — львица сидит в засаде сверху, секунда и его первое движение детонирует её атаку, но его невероятная координация, его скорость и умение мгновенно изменять траекторию побега дарует ему жизнь; это наслаждение наблюдать за тем насколько он виртуоз своего тела, он играет на мускулах своего тела как гениальный пианист играющий на пианино. И зебры — это герои. Они никогда не сдаются, их нельзя приручить и оседлать, ими не пашут землю, они могут залягать насмерть льва. И многие другие звери проживают героическое существование.
Зачем же я смотрел все эти видео? Вероятно пытался обнаружить что-то вроде морали, незыблемой и вне людей, первичный образец. Я вряд ли нашел что-то (nature is satan’s church, эпизод в фильме фон Триера).
Но удивительно, что на хорошее везде отвечают как правило хорошим, на добро добром, на ласку лаской. В том числе и хищники. У них просто нет возможности отвечать, они построены иначе, но и они словно понимают, это простое и повсеместное правило, как бы сквозь безапелляционный механизм анатомии специализированной на убийство.
Играя на золотой арфе Орфей мог очаровывать диких животных, заставлять их танцевать и приближаться к нему без страха.
But do you remember Grizzly Man?