— Ты можешь просто выйти? — пишет мне С. Мы обсуждаем этические проблемы оформления сайтов. О. говорит, что большинству кажется, что все читают слева направо, но это неправда. С. говорит, что это не соответствует песням весны. Неделю назад мы обсуждали Герту Мюллер, и ей очень понравилось, что сердце — это зверь, один из нас, можно сказать, понимает это слева направо, другой же наоборот: плющ, расползающийся по каменной кладке старости на западном берегу Рейна подсказывает, что этот испуганный зверь хочет спрятаться от всего рукотворного, его стук желал бы сливаться с черно-белыми фотографиями, для С. — его гордая холка возглавляет прайд. Мы идем в музей, песнями весны она называет саму эту возможность переключить реальность и просто вот так, как сейчас, да, зачем-то пойти в музей, хотя ей не очень интересно. Но почему бы мне не рассказать ей про историю поп-арта, почему бы просто не наблюдать, как влюбленные вокруг нас пытаются найти общий — или смешанный — язык. Раньше, когда она не знала какое-то слово, она использовала испанский, считая, что контекст всегда выведет куда следует, сейчас ей больше нравятся арабские или турецкие слова, контекст никогда не обманывает. Мне кажется, с ним что-то не то в последнее время, — говорит она, — он как-то неэтично traurig. Неэтично? — уточняю я. Да, немного больше, чем приемлемо, — серьезно отвечает она, — ладно, я не хочу никого осуждать, хочу купить шоколадку. Она злится, что наша партия в D&D несколько зависла из-за коммуникационных проблем, из-за того, что у НЕКОТОРЫХ сердце слишком зверь, как она говорит, а еще О. слишком часто пытается решить проблемы силой, и если на аудиенции с Королем в Желтом он снова решит это провернуть, она лишит его персонажа руки. Зато ты сможешь его утешить, — улыбается она.
Пару дней назад я ждал Д. у консерватории. Он был взволнован, но знал, что его взволнованность скоро пройдет. С первой зарплаты он купил дорогое пальто, но теперь так потеплело, что оно ему не понадобится. Несколько месяцев до этого дня мы регулярно встречались, чтобы обсуждать пустоты — например, являются ли символом черные чернила на бумаге или же промежутки между линиями, экономическую рецессию, почему собаки облагаются налогами, а коты нет, наши довольно ритмичные будни, наполненные и черными чернилами и промежутками между линиями, отсутствие значимого, как и отсутствие денег, помогало нам полностью отрешиться от прошлого, он называл это «акварельная дэммерунг», промежуток между еще воспоминанием о прошлом и только признанием его биографическим фактом. После того, как его история с канадцем подошла к концу, дэммерунг над Рейном перестал казаться безмятежным, но Д. отказывался признавать, что может наступить очередная ночь, сама идея, что опять может что-то прямо произойти казалась ему старомодной. Его героем в нашем путешествии был изобретатель, который еще не изобрел, но как бы гипотетически может изобрести, Д. тоже был художником, который однажды должен произвести — если производство еще будет актуальным, к моменту начала ночи (он сомневался). Я пересказал ему совет С., стопроцентное средство от любовной тоски. Он сказал, что это полный бред, через полчаса он уточнил, насколько С. была серьезна, когда это рассказывала. Она никогда не бывает серьезной, — ответил я, — но вообще она сказала, что это «фейл под ключ», быть беженцем и испытывать любовную тоску. В общем, видимо, сумерки над рекой все же привели его к мысли, что канадец действительно был «фейлом под ключ», поэтому когда я встретил его у консерватории, он сказал, что два дня назад недалеко от университета нашли труп мужчины, он погуглил, это не фейк. Там, где круизинг? — уточнил я. Где круизинг, — сказал Д., — пошли.
Потом, очень быстро, контрастность исчезает. Какое-то время каждый из нас скучал по вещам, забытым в далеких странах, они все еще были упакованы, чтобы мы могли их забрать, обтягивающее для туловищ другого размера и сентиментальное для душ на другом языке, так и здесь после нескольких похожих на экскаваторы ночей, глубоко выкапывающих из нас, мы оказались заполнены новым дневным светом, менее интересным, но и с этой землей, вытащенной из нас, мы уже утратили общий язык. Так что я не помню, что было, когда мы с Д. пошли в зону круизинга или что я рассказывал С. в музее, А. стала очень занята семьей, а Р. сказал, что решил бросить курить, у него началась стажировка в Эссене и первые дни он присылал нам фотографии людей вокруг него, потом он пообещал устроить вечеринку, но не устроил. Последний предназначенный нам всем вечер проходил в загородном доме одной из подружек С., где стеклянное лакшери отодвигало природу, декларируя заботу об окружающей среде, где сердца научились перерабатывать пластик, уклоняться от налогов. Д. видимо уже не думал о канадце, хотя какие-то вещи все еще плыли по его поверхности, но даже он уже не помнил зачем же мы ходили смотреть на место, где было найдено мертвое тело. Я надеюсь запомнить, как С. стоит у огромного окна, выходящего в тайный сад, ее прозрачно-голубое платье, что у нее был серебряный лак на ногтях, как она смотрела на змеиную луну, властвующую над ее чувствами и сердечным приливом сумерек, я бы хотел, потому что до этого никогда не видел ее такой печальной. Она сказала, что поняла, что «его царствие никогда не наступит», потом попросила принести ей текилу, потому что сегодня она не хочет быть хозяйкой своего тела, но это последний раз, самый последний раз, когда так произойдет. Она положила голову на мое плечо, мы смотрели, как в саду О. меланхолично играет с собакой хозяев дома. Он был совсем один, но ему не была нужна компания, аккомпанемент, надежды, он знал, что большая часть его вещей всегда с ним, он знал, что нищета — это острое лезвие, которым он хочет счищать со своего сердца лишнее, однажды он сказал мне, что insomnia его total soul mate, я позвал его погулять под весенней луной, он ответил, что ему очень нравится моя компания, поэтому нет. Глядя, как после занятий за ним приходит его новая девушка, я испытывал давно забытые чувства, мне уже казалось странным, что кто-то, о ком твое сердце шепчет с костями, может декларировать гетеросексуальное желание. Это было почти красиво — смотреть, как они разговаривают, почти не обидно, почти как очень тонкое стекло без трещин, со знанием, что скоро они пройдут острием молнии до самого основания. В общем, он предпочитал играть с незнакомой собакой своей новой любви, пока С. крепко обнимала меня в доме своих друзей, 90 процентов жизни инвестировавших в переработку немецкого мусора. Она спросила на каком языке я веду с ним внутренний диалог. Я ответил, что ни на каком. У меня нет ни вопросов, ни ответов, но это немецкоязычный комикс. Она спросила, веду ли я беседы с ней. На английском, ответил я. И мы так стояли, пока О. играл с собакой, ему нравились монотонные действия, именно поэтому у него никогда не было проблем с артиклями, может быть, он действительно прикладывал силы, чтобы учить, столь же озабоченно, как красивые мужчины однообразно ебут железо в зале. Я хочу запомнить, что в тот вечер она сказала очень много меняющего (многое во мне), например, что каждое утро она просыпается очень левой и медленно провеет к вечеру, потому что ее от всего тошнит. Потом она сказала, что да, наверное, его царствие никогда не наступит, напоминая вечер у меня дома, когда Д. был очень накурен, а О. очень хотел отвезти его домой, ему хотелось остаться со мной наедине, чтобы мы могли поговорить — — неизвестно о чем и на каком языке, мы слушали Лизу Джарред, и С. тогда сказала, что хотела бы снова потерять девственность, это было бы прикольно, под Лизину «Of love undone», Д. долго рассказывал нам о том, что слова — похожи на лестницы; слова, артикли, предложения напоминают ему детскую игру в «Змеи и лестницы»; о том, что, наконец, у него получилось начать с самой пустоты начала и не знать бытовой речи, выучить язык, на котором он сможет говорить с холодным сердцем, только академической речью. Р. тогда сказал, что его очень бесит «stehe, stecken, liegen», такого дерьма нет в нормальных языках, все просто находится где-то по отношению к чему-то, С. начала громко хохотать и сказала, что теперь она представила, как Р. ебется. Потом она взяла у Д. косяк, как-то очень глубоко вдохнула, и рассказала (Лиза начала «Нептун»), что до того, как заняться любовью, у нее было много секса. И, конечно, она ждала, что вот наступит этот другой восторг. Она сказала «парни, заниматься любовью — это пиздец», она рассказала, что будто в ее черноту засунули два пальца и она почувствовала на языке вкус артериальной крови. Мы с О. смотрели друг на друга, он улыбался, иногда отводил глаза, потом смотрел на меня снова, его мутные глаза были цвета артериальной крови, мне казалось, что мы в нескольких шагах от того, чтобы я тоже узнал, пиздец это или нет, он так хотел, чтобы Д., обкуренный до состояния овцы, поехал домой, чтобы С. проявила благоразумие и отвезла его домой. «Когда я впервые трахалась втроем, я думала о комете Галлея, помните это дерьмо? Все думали, что мир погибнет», О. пожал плечами, а я вспомнил, как я смотрел греческий (греческий?) фильм «Галлея», где был такой же сюжет, но только героиню насиловал отец во время новостей о комете, а потом она превратила это в оружие, в мощное признание и проявление воли, которое так же закончилось ничем. В тот вечер мы впервые затронули тему русской литературы, О. сказал, что чтобы узнать меня лучше, он прочитал «Шинель» и «Мать» на английском, мне стало очень смешно, я сказал ему, что не читал «Мать», он гордо ответил, что начал читать Кафку. Конечно, в оригинале, у него ведь нет проблем с артиклями. С. тогда сказала, что она не использует артикли, и ей все равно, что о ней думают. О. ответил, что именно поэтому она там, где она есть.
Я принес ей текилу (наверное, или кто-то другой принес), она выпила через горло и спросила «тот текст, про наше озеро, его опубликовали на русском? Много вырезали?», я ответил, что он выглядит как «цензура, сказал я. Цензура, ответил он. Цензура, почувствовал я. Никто не знает, что почувствовал он». С. грустно улыбнулась, кивнула в сторону окна, чтобы я снова посмотрел, как его большое тело в свете луны играет с собакой, и сказала «разве это не ближе к реальности, чем реальность?». Недавно она купила мою книгу на немецком и иногда присылает мне скриншоты в качестве доказательств, что она продвигается — она спрашивает, что значит это, это, «вот ты тут, u r fine? Wie gehts dir? Oh, schatzi…». С. не верит, что в книгах пишут что-то, кроме исповеди. Никто не кидает ведро в чужой колодец. Все, чего мы хотим — это секса и спасти животных от лап капитализма. Чтобы наше тело не разваливалось от болезней, и чтобы войн больше не было. Чтобы было меньше любви, но больше удобства. Почему вы больше не разговариваете? И не будете? — спрашивает она. Я хочу запомнить ее взгляд, встрепанные волосы. Там, когда мы вернемся к режиму энергосбережения, не выдержав затрат на чувства на чужих языках, я хочу, чтобы хоть что-то осталось. Она делает такое лицо, будто знает, что все сказанное ею будет записано. Я тоже пью текилу, мы с ней в таком шаге от секса, что нам требуется приложить усилие, чтобы вспомнить артикль к слову Gedult. К слову Lieberskummer. К слову Hund. Мне нужно посмотреть в окно, чтобы увидеть очертания этих слов, но я больше не хочу. Я говорю, что в любом движении для таких, как я, наступает момент, когда они набирают в гугле твое имя, нажимают на публикацию в ROAR, они читают, чтобы лучше узнать, почему от тебя стоит отказаться. Она просит, чтобы я ей показал, мне все равно, я гуглю и протягиваю ей смартфон. «Что такое “Серое зеркало”?», — спрашивает она. Я просто жму плечами, у меня не хватает терпения и я смотрю в окно, где тело любовной тоски греет своей рукой собаку.
В моей жизни было не так много моментов, когда я просто мог смотреть на тех, о ком говорят мои кости, С. лежала у меня на плече и читала, а там, под воспаленной луной, я смотрел на большого доброго пса, я смотрел, как О., будто подрачивая (но нет), гладит его хвост, его спину. О. выглядел почти безмятежно, он разглядывал мир, он выучил несколько языков, чтобы однажды начать свою жизнь, он гладил собаку в очень дорогом немецком саду, зная, сколько впереди шагов, пока мы пьяные от текилы будто бы делали ничего, он говорил мне, что ему очень нравится сильный ветер, и я мог увидеть это, ему нравились быстрые действия, но мне казалось, что он лгал, ему нравились красивые женщины и мое общество, ему нравились языки, стремления, люди, способные терять голову, всему его телу нравилась луна, безмятежное, взятое взаймы богатство, ему нравилось будущее, он занимался сексом с бессонницей, иногда он смотрел так пристально, что собака отворачивалась. «Я прочитала», — сказала С., — «может быть, он сможет это пережить». «Что ты думаешь?». «Я бы не хотела быть на его месте». «А ты?» — спрашиваю я. «Я смогу это пережить, schatzi», — говорит она, возвращая мне телефон. Она смотрит куда-то в пустоту. Я чувствую будто я сделал что-то против всех них. Потом она снова смотрит мне в глаза, снова улыбается. Она говорит, «ты можешь просто сказать, что виновата переводчица». Конечно, именно так я и могу сказать. Я обнимаю ее, под лживой луной он гладит собаку, которая стоит дороже всей его жизни, наших, она говорит, что это ничего, что я такое написал, она знает, что я хороший человек. Она говорит, что О. очень хороший человек.
Я отвечаю, что я знаю это.