Американский поэт второго поколения Нью-Йоркской школы и выдающийся художник, близкий к кругам поп-арта, Джо Брейнард родился в 1942 году в Оклахоме и скончался от СПИДа в возрасте 52 лет. Брейнард, однако, был не просто душой богемного Нью-Йорка или застенчивой звездой местной гей-сцены, но и автором одного из самых известных и любимых литературных произведений в новейшей истории США — «Я помню» («I Remember»). Эта автобиографическая поэма была написана в несколько итераций с 1969 по 1975 год и представляет собой сплошной поток репетитивных микровоспоминаний, написанных по одному и тому же алгоритму: каждый из 1497 фрагментов поэмы начинается со строгого зачина, «Помню то-то и то-то». Серийная «машина памяти» Брейнарда породила массу подражаний и самостоятельных произведений, вплоть до одноимённого сочинения Жоржа Перека (1978) и романа Патрика Оуржедника «Год двадцать четыре» (1995). Предлагаемый читателю V.M фрагмент, которым текст Брейнарда открывается, — первая публикация «Я помню» на русском.
Я помню, как мне впервые пришло письмо с надписью на конверте: «По истечении пяти дней вернуть отправителю», — и я подумал, что это я должен, продержав письмо у себя в течение пяти дней, вернуть его отправителю.
Помню, как меня штырило, когда по родительским ящикам в поисках презиков шарил. (Павлин.)
Помню годы, когда не было беды страшней, чем полиомиелит.
Помню розовые сорочки. И галстуки-шнурки.
Помню, как один мальчик сказал мне, что у этих кислых, на клевер похожих листиков, которые мы часто жевали (с жёлтенькими цветочками), вкус такой кислый потому, что на них собаки писают. Помню, что это мне не помешало жевать их и впредь.
Помню первый рисунок, про который помню, как его рисовал. На нём была невеста с длинным-длинным шлейфом.
Помню свою первую сигарету. «Кент». На пригорке. В Талсе, штат Оклахома. С Роном Паджеттом.
Помню свои первые эрекции. Думал, на меня болезнь какая жуткая напала.
Помню тот единственный раз, когда увидел мать с неприкрытой слезой. Я сидел ел пирог с курагой.
Помню, сколько слёз пролил, когда смотрел «Юг Тихого океана» (в кино), три раза.
Помню, как освежает стакан воды после целой тарелки мороженого.
Помню, как получил почётный значок с надписью «Пять лет» за то, что на протяжении пяти лет не пропустил ни единого занятия в Воскресной школе. (Методистской.)
Помню, как для костюмированной вечеринки, куда нужно было прийти в образе самого дорогого тебе человека, я выбрал Мэрилин Монро.
Помню первое, что́ помню. Ле́дник. (А не холодильник.)
Помню белый маргарин в полиэтиленовом пакете. И небольшую упаковку рыжего порошка. Рыжий порошок добавлялся в пакет с маргарином, и всё это дело как следует разминалось, пока маргарин не окрасится в жёлтый цвет.
Помню, как сильно я раньше заикался.
Помню, как сильно мне — в старших классах — хотелось быть красивым и популярным.
Помню, как — в старших классах — считалось: пришёл в школу в четверг в зелёном и жёлтом — значит, пидор.
Помню, как — в старших классах — запихивал себе в трусы носок.
Помню, как решил, что хочу стать пастором. Как я решил, что пастором быть не хочу, не помню.
Помню, как впервые телевизор увидел. Люсиль Болл занималась в балетной школе.
Помню день, когда застрелили Джона Кеннеди.
Помню, что на пятый день рожденья мне хотелось только одного: бального платья из чёрного атласа, такого, на одно плечо. Платье я получил. И в нём и пошёл справлять день рожденья.
Помню, сон, который мне приснился недавно, где Джон Эшбери говорит, что картины моего мондриановского периода были лучше самого Мондриана.
Помню сон, который мне часто снится, где я умею летать. (Без всяких там самолётов.)
Помню много снов, где вдруг находишь клад с золотом и драгоценными камнями.
Помню малыша, за которым мне надо было приглядывать после уроков, пока мама его на работе была. Помню, как весело было его за скверное поведение наказывать.
Помню сон, который мне раньше снился, про полчище красивейших красно-жёлто-чёрных змей в ярко-зелёной траве.
Помню Сент-Луис времён моего детства. Помню салон татуировок рядом с автобусной остановкой и двух крупных львов перед Художественным музеем.
Помню учителя истории США, который, чуть что, начинал угрожать, что сейчас выбросится из окна, если мы только не утихомиримся. (Со второго-то этажа.)
Помню свой первый сексуальный опыт в метро. У какого-то парня (взглянуть на него мне было боязно) случился стояк, и он стал им тереться взад и вперёд об мою руку. Я страшно возбудился и, выскочив на своей остановке, пулей полетел домой, к холсту и маслу, где попытался написать картину, пользуясь хуем в качестве кисти.
Помню, как впервые набухался. Вымазал себе лицо и руки зелёной пасхальной краской для яиц и потом всю ночь провалялся у Пэт Паджетт в ванне. Она Пэт Митчелл тогда ещё была.
Помню другой сексуальный опыт, тоже из раннего. В Музее современного искусства. В кинозале. Само кино не помню. Началось всё с того, что к моей коленке прижалась коленка чужая. Потом у меня на коленке оказалась чужая рука. Потом она оказалась у меня между ног. Потом рука оказалась у меня в штанах. В трусах. Я был страшно возбуждён, но взглянуть на соседа мне было боязно. Он вышел из зала ещё до конца сеанса, и я подумал, что он будет меня дожидаться снаружи у выставки печатной графики, но пока я стоял там, его поджидая, никто ко мне так интереса и не проявил.
Помню, как жил в помещении на первом этаже по соседству с мясокомбинатом на Шестой Восточной улице. Один жирняга с мясокомбината, постоянно обедавший в той же столовке на углу, что и я, пошёл провожать меня до дома и спросил, можно ли зайти посмотреть мои картины. Стоило ему попасть ко мне домой, как он мигом расстегнул свои окровавленные белые штаны и вытащил увесистый хуй. Он попросил меня его потрогать, что я и сделал. Как это всё ни отталкивало, но оно же и возбуждало, да и мне не хотелось его обижать. Хотя затем я сказал, что мне пора по делам, и он ответил: «Давай потом встретимся», — и я отказался, но он был очень настойчив, так что пришлось согласиться. Он был жирнющий урод, ну, словом, просто отвратный, так что, когда подоспел час нашей свиданки, я вышел пройтись в другом направлении. И на кого же я налетаю на улице, как не на него, расфуфыренного, во всём чистеньком. Было неловко ему объяснять, что я-де передумал. Он и денег мне предлагал, но я отказался.
Помню тётку, обучавшую моих родителей бриджу. Это была жирнющая лесбиянка (со стрижкой под бокс), дымившая как паровоз. Она гордилась тем, что ей не приходится с собой носить спички. Каждую следующую папиросу она прикуривала от предыдущей. Жила она в небольшом домике на задворках какого-то ресторана и дожила до глубокой старости.
Помню игры друг с дружкой «во врача» в чулане.
Помню, как крупными чёрными буквами по всей своей белой стене намалевал: «НЕНАВИЖУ ТЕДА БЕРРИГАНА».
Помню, как одним тёмным вечером швырнул в океан очки с борта Статен-Айлендского парома в припадке истерики и депрессии.
Помню, как однажды расцарапал себе ногтями лицо, чтобы, когда спросят, что случилось, сказать, мол, кошка поцарапала и притом чтоб каждому было ясно, что никакая меня кошка не царапала.
Помню линолеумные полы моей комнаты в Дейтоне, штат Огайо. Белый вычурный цветочный узор на тёмно-красном фоне.
Помню платья-рубашки.
Помню, как спроектированное мной платье с юбкой годе́ напечатали в комиксе про Кэти Кин.
Помню костюмы свободного кроя.
Помню шляпки-таблетки.
Помню круглые игральные карты.
Помню платья скво.
Помню широченные галстуки с рыбками.
Помню первые шариковые ручки. Они то и дело проскакивали на бумаге, а подсохшая паста собиралась в комочки на наконечнике.
Помню блокнотики радужной расцветки.
Помню тётушку Клеору, жившую в Голливуде. Каждый год она посылала нам с братом на Рождество один подарок на двоих — книгу.
Помню день смерти Фрэнка О’Хары. Я попытался нарисовать картину, как-то особенно ему посвящённую. (Особенно прекрасную.) Вышло из рук вон плохо.
Помню игры в канасту.
Помню песню «Сколько сто́ит собачка на витрине?».
Помню бутерброды с маслом и сахаром.
Помню Пэта Буна и «Письма о любви на песке».
Помню Терезу Брюэр и «Не надо мне интрижек “рикошетом”».
Помню «Теннессийский вальс».
Помню «Шестнадцать тонн».
Помню «Эту штуку».
Помню «Хит-парад».
Помню Дороти Коллинз.
Помню зубы Дороти Коллинз.
Помню, как работал в комиссионке и отпускал всё дешевле, чем положено.
Помню, как жил в Бостоне и читал подряд все романы Достоевского один за другим.
Помню, как попрошайничал (в Бостоне) на той улице, где все арт-галереи стоят.
Помню, как выуживал бычки из чугунных ваз у входа в бостонский Музей изящных искусств.
Помню, как задумал было вырывать сорок восьмую страницу из каждой прочитанной книжки в Бостонской публичной библиотеке, но быстро потерял интерес.
Помню закусочную Bickford’s.
Помню день смерти Мэрилин Монро.
Помню первую свою встречу с Фрэнком О’Харой. Он шёл по Второй авеню. Стояла ранняя весна, вечер был прохладный, но он шёл в одной белой сорочке, закатав по локоть рукава. И в голубых джинсах ещё. И мокасинах. Помню, что он мне настоящим неженкой показался. Настоящим позёром. Декадентом. Помню, что он мне сразу понравился.
Помню красную дублёнку.
Помню, как с Эдвином Денби на балет в красной дублёнке пошёл.
Помню, как стал бриджу учиться, чтобы поближе сойтись с Фрэнком О’Харой.
Помню свою учительницу рисования в начальной школе, миссис Чик, которая как-то раз настолько разозлилась на одного мальчика, что ушат воды ему на голову опрокинула.
Помню свою коллекцию обезьянок из керамики.
Помню у брата коллекцию лошадок из керамики.
Помню своё членство в ордене де Моле. Жаль, не припомню условленного рукопожатия, а то посвятил бы вас в тайну.
Помню дедушку — тот не верил во врачей. Из-за опухоли он нигде не работал, а сидел дома и целыми днями играл в криббедж. И стихи ещё писал. На ногах у него росли длиннющие безобразные ногти. Я изо всех сил на них старался не смотреть.
Помню Кротика — местного фрика и общеизвестного пидора. У него была малюсенькая башка, кротом таким из туловища высовывающаяся. Его никто особо не знал, но все знали, кто он такой. Он всегда околачивался где-то под боком.
Помню печёнку.
Помню Беттину Бир. (Девочка такая.) Мы с ней вместе на танцы хаживали. Небось лесба была, хотя тогда-то у меня и мысли такой быть не могло. Материлась только так. И пила-курила с одобренья мамаши. Отца у неё не было. Глаза она подводила густыми синими тенями, а руки у неё были все в белую пятнышку.
Помню, ехал как-то в центр города на автобусе, в Талсе, и ко мне подсел едва знакомый мальчик из школы и стал задавать всякие вопросы, вроде «А тебе девочки нравятся?» Он был совсем стрёмный. Доехав до центра (где находятся все магазины), он никак от меня не отставал, пока не уговорил наконец зайти с ним в банк, где ему, дескать, надо было что-то сдать в свой персональный сейф. Помню, что я не знал, что такое персональный сейф. Дойдя до банка, мы получили у банковского служащего сейф, и нас отвели в кабинку с золотыми занавесками. Мальчик открыл сейф и достал из него пистолет. Он продемонстрировал мне его, и я сделал вид, что впечатлён, после чего он убрал пистолет в сейф и спросил, не хочу ли я расстегнуть штаны. Я сказал, что не хочу. Помню, что у меня тряслись коленки. Выйдя из банка, я сказал, что мне надо зайти в Браун-Данкинс (крупнейший торговый центр в Талсе), на что он сказал, что ему тоже как раз туда нужно. В туалет сходить. В мужском туалете он предпринял ещё кое-что (что именно, не припомню), и я выбежал за дверь, и на том всё и закончилось. Очень странно, что у одиннадцати-двенадцатилетнего мальчика был собственный банковский сейф. Ещё и с пистолетом внутри. У него ещё старшая сестра была, известная оторва.
Помню Либераче.
Помню либерачевские лоферы с кисточками.
Помню те цветастые рубашки из нейлона и сирсакера, которые ещё насквозь просвечивали.
Помню первое сентября из года в год. И это чувство пустоты внутри.
Помню стрелки часов с трёх до половины четвёртого.
Помню, как девочки кардиганы задом наперёд носили.
Помню, как девочки стали носить пышные юбки «канкан» одну поверх другой. Дело дошло до того (от них такой шум стоял), что директору пришлось ограничить количество юбочек, в которых можно было прийти в школу. Вроде бы не больше трёх за раз.
Помню тонкие золотые цепочки с жемчужинкой в качестве кулона.
Помню кулончики с горчичным зёрнышком в стеклянном шарике.
Помню «хвостики» на головах девчонок.
Помню, как пацаны, в придачу к своим курткам с капюшонами, стали так сильно джинсы приспускать, что директору и это ограничивать пришлось. Вроде бы не ниже восьми сантиметров от пупка предел был.
Помню поднятые воротнички рубашек.
Помню рубашки Перри Комо. И свитера Перри Комо.
Помню причёску «утиный хвост».
Помню ирокезы.
Помню, когда пристёгиваться ещё в машинах нечем было.
Помню не один воскресный обед с жареной курицей или же жарки́м из говядины.
Помню свою первую картину маслом. На ней был зеленовато-жёлтый луг и итальянская деревушка вдалеке.
Помню, как ходил в чирлидеры пробоваться, а меня не взяли.
Помню немало сентябрей.
Помню, как-то раз на физкультуре, когда до меня перекличка дошла, у меня просто не получилось отозваться. Я вообще так жутко заикался, что иногда просто ни слова из себя выдавить не мог. Много мне пришлось в тот день кругов по полю намотать.
Помню одну дебелую девицу, которая меня на нью-йоркской крыше соблазнить пыталась. Хоть у меня и встал в итоге, мне как-то таких приключений не больно-то хотелось, так что я ей сказал, мол, голова болит.
Помню одного футболиста, носившего узенькие линялые джинсы. Помню, как они его облипали.
Помню, как мне пришла повестка и надо было через весь город в центр на медкомиссию тащиться. Ещё и вставать ни свет ни заря. На завтрак была яичница, и всё это время она у меня колом в животе стояла. После переклички какой-то мужик на меня поглядел и отправил не в ту очередь, где большинство ребят выстроилось, а в другую. (У меня были очень длинные волосы, что тогда ещё было не так привычно, как теперь.) Это, как оказалось, меня к психиатру в очередь распределили. (Ну так я и сам к нему попроситься собирался.) Врач спросил, не голубой ли я, и я сказал, что, мол, голубой. Тогда он спросил, сколько у меня половых контактов с мужчинами было, и я сказал, нисколько. (Их и правда не было.) И он мне поверил. Даже раздеваться не пришлось.
Помню мальчика, который мне рассказал анекдот про «а это и не палец». Так я впервые заподозрил, что за штука этот секс.
Помню, как отец, зайдя спокойной ночи пожелать, говорил всегда: «Смотри у меня, чтобы руки не совал под одеяло». Но он это говорил так, добродушно.
Помню, как считал, что за малейшую оплошность может полицейский явиться и ребёнка за решётку упечь.
Помню одну ледяную чёрную ночь на пляже наедине с Фрэнком О’Харой. Он тогда в океан голышом забежал, отчего я до смерти перепугался.
Помню молнию.
Помню дикие красные маки в Италии.
Помню, как каждые три месяца кровь за деньги сдавал на Второй авеню.
Помню одного мальчика, с которым мы как-то раз любовью занимались, а потом, когда всё закончилось, он меня спросил, верю ли я в Бога.
Помню, как считал, что всё старое само по себе крайне ценно.
Помню «Чёрного Красавчика».
Помню, как считал красивой Бетти Грейбл.
Помню, как считал себя большим художником.
Помню, как хотел стать богатым и знаменитым. (И ведь до сих пор хочу!)
Помню, как мне работёнка подвернулась — надо было квартиру одного старика разобрать, недавно умершего. Среди его пожитков оказалась старинная фотокарточка с обнажённым мальчиком, пришпиленная к старой паре мальчишеских трусов. Он много лет регентом был в церковном хоре. Ни семьи, ни родственников у него не было.
Помню одного мальчика, подрабатывавшего в похоронном бюро после уроков. Он блестяще чечётку отплясывал. Как-то раз он меня в гости пригласил с ночёвкой. Мать его в разводе была и внешне представляла собой этакую вульгарную блондинку. Помню, как мы с ним невиннейше на дворе возились и тут вдруг мать эта возьми и выйди — как же она разозлилась. Чтобы о таком и думать не смел у меня больше, — вопила она. Я понял, что что-то тут такое творится, о чём я ни малейшего представления не имею. Нам было лет десять-одиннадцать. Больше меня к ним не приглашали. Много лет спустя, уже в старших классах из-за него большой скандал разразился, когда нашли любовное письмо, которое он написал другому мальчику. Он тогда бросил школу и пошёл в похоронное бюро уже на полную ставку. Как-то раз мы с ним случайно встретились на улице, и он мне стал рассказывать о большом помещении с кучей коек, где спят все работники похоронного бюро. Он сказал, что поутру на каждой койке вырастает по небольшой белой палатке. Я извинился и попрощался. Через несколько часов я обнаружил, что именно он имел в виду. Утренние эрекции.
Помню, как в буфете подрабатывал: как же я ненавидел тех, кто выпивку заказывал.
Помню, как в универмаге работал — рисовал моду для рекламы в газетах.
Помню походку Фрэнка О’Хары. Воздушную, развязную. С лёгким подскоком, с лёгким заломом. Прекрасная была походка. Уверенная. «Мне, дескать, всё равно», а иногда даже и «знаю я, что ты на меня смотришь».
Помню четыре концерта Элис Эсти.
Помню, как Санта-Клаусом был в школьной постановке.
Помню Беверли, у которой на плече крохотный крестик был набит.
Помню мисс Пибоди, библиотекаршу в начальной школе.
Помню мисс Флай, учительницу естествознания в начальной школе.
Помню мальчика из совсем уж бедствующей семьи, который в школу в сестричкиных блузках приходил.
Помню пасхальные наряды.
Помню тафту. И как она шуршала.
Помню свою коллекцию туристических карт и брошюр из Новой Шотландии.
Помню свою коллекцию рекламы прокладок «Modess… because».
Помню отцовскую коллекцию наконечников стрел.
Помню красный Форд 1949 года с откидным верхом, который у нас был когда-то.
Помню книгу Нормана Пила «Сила позитивного мышления».
Помню ночную красавицу. (Цветы, распускающиеся с приближением ночи.)
Помню, как пытался себе представить, как в самом деле мать с отцом трахаются.
Помню картинку, где художник с обнажённой натуры рисует (вид сзади), а на холсте у него сдобная булочка красуется.
Помню дедушку — он жил на ферме и кукурузный хлеб в кефир макал. Дедушка был не охотник до болтовни.
Помню деревенский сортир и каталог товаров Sears & Roebuck, предназначавшийся в качестве подтирки.
Помню запахи животных и ледяные умывания с утра.
Помню, какой тяжёлый был кукурузный хлеб.
Помню розы из гофрированной бумаги. Старые календарики. Коровьи лепёшки.
Помню, как валентинки в начальной школе дарились всем, кто с тобой в одном классе учится, — из опасения, что получишь валентинку от человека, для которого ответной не заготовил.
Помню моду на тёмно-зелёный цвет стен.
Помню, как Озаркские горы проезжали, — и все сувенирные лавки, куда мы так и не заехали.
Помню мамочек из родительского комитета.
Помню, как меня караульным поставили и надо было белый ремешок носить.
Помню «Хейзел» в Saturday Evening Post.
Помню стригущий лишай. И именные бирки.
Помню, как вечно терял одну из двух перчаток.
Помню, как в лоферы по пенсу прятали.
Помню «Dr Pepper». И колу «Royal Crown».
Помню те бурые меховые горжетки с лапками, головками и хвостиками.
Помню крем для волос «Suave». (Нежно-персикового цвета.)
Помню домашние тапочки, фланелевые халаты в клетку и Дружелюбное Привидение – «Каспера».
Помню развивающие бусы.
Помню вечеринки, куда нужно было приходить не наряжаясь — «как есть». Хитрили все.
Помню игровые комнаты в подвалах.
Помню молочников. Почтальонов. Гостевые полотенца. Коврики с надписью «Добро пожаловать». И эйвоновских коммивояжёрок.
Помню лампы из коряг.
Помню, как прочитал как-то об одной даме, которая подавилась кусочком стейка и умерла.
Помню времена, когда стеклопластик должен был изменить всё.
Помню, как проводил рукой под столом в кафе и щупал всю налепленную жвачку.
Помню стул, на котором я свои козявки оставлял.
Помню Пага c Джордж и их единственную дочь Норму Джин, которая была настоящая красавица и умерла от рака.
Помню Джима c Люси. Джим был страховой агент, а Люси — учительница в школе. Сколько бы мы с ними ни встречались, они всякий раз нам всучивали пачку пластиковых календариков с рекламой страховых полисов.
Помню ванны на ночь по субботам — и комиксы с утра по воскресеньям.
Помню летом сэндвичи с беконом, салатом и томатом и чай со льдом.
Помню картофельный салат.
Помню соль на арбузе.
Помню пастельных тонов кружевные платья без бретелек, доходившие до самых щиколоток. И букетики гвоздик на коротеньких жакетках.
Помню рождественские песни. И автостоянки.
Помню двухъярусные кровати.
Помню благотворительные базары. Пломбирные вечеринки. Белую подливку. И Хопалонга Кэссиди.
Помню вязаные «штанишки» на стаканах.
Помню пепельницы с мягким дном, которые сохраняли горизонтальное положение даже на неровных поверхностях.
Помню занавески для ванной с рыбами-ангелами.
Помню специальные мусорки для рождественских открыток.
Помню плетёные серёжки.
Помню большие настенные тарелки из латуни с изображениями немецких попоек. (Сделано в Италии.)
Помню знаменитую пижамную вечеринку Таба Хантера.
Помню вазы для печенья. Суп из помидоров. Фрукты из воска. И открывашки для пива.
Помню длиннющие перчатки.
Помню висевшую на стене фиолетовую бутыль в форме скрипки, из которой рос плющ.
Помню дряхлых стариков из раннего детства. В их домах всегда стоял странный запах.
Помню одну старушку на Хэллоуин, которой непременно надо было сперва спеть или сплясать или ещё как-то выступить, чтоб она тебя хоть чем-то угостила.
Помню мел.
Помню времена, когда зелёные доски в классах в новинку были.
Помню задник, изображавший кирпичную стену, который я для школьной постановки нарисовал. Каждый красный кирпичик я отдельно выписал, вручную. Потом уже только до меня дошло, что можно было с тем же успехом выкрасить весь лист в красный цвет и просто нанести белые линии промежутков.
Помню, как пытался полюбить Ван Гога. И как же я его в итоге полюбил. И как же я его теперь не выношу.
Помню одного мальчика. Он работал в магазине. Сколько же я денег спускал на то, чтоб у него очередной ненужный мне товар приобрести. Потом в один прекрасный день его там уже не оказалось.
Помню, как жалко мне было папину сестру. Вечно казалось, будто она вот-вот расплачется, — хотя на самом деле у неё просто сенная лихорадка была.
Помню первую эрекцию, про которую точно помню, как дело было. Дело было на бортике общественного бассейна. Я лежал на спине и загорал, подстелив полотенце. Я понятия не имел, что делать, кроме как на живот перевернуться, ну так я и перевернулся. Но стояк не проходил. Я в итоге страшно обгорел. К врачу даже идти пришлось. Помню, как больно было ходить в рубашке.
Помню органную музыку из сериала «Как вращается мир».
Помню белые туфли из оленьей замши с толстой розовой подошвой из резины.
Помню выкрашенные в один тон гостиные.
Помню летом тихий час без сна.
Перевод с английского Ивана Соколова
Публикуется с разрешения душеприказчика автора — Рона Паджетта — и издательства Library of America
Работа над дальнейшим переводом «Я помню» продолжается в настоящее время и доступна ежедневно на персональном канале переводчика в Телеграме