Два рассказа

В переводе Марка Белорусца

Ильзе Айхингер (Ilse Aichinger, 1921–2016) — значительное явление в немецкоязычной послевоенной литературе, в литературе второй половины XX и начала XXI столетий. Читающим по-русски она знакома по роману  «Великая надежда» (1948) и «Зеркальной новелле» (1952). Стоит, мне думается, упомянуть, что Айхингер после присоединения Австрии к гитлеровской Германии до конца Второй мировой войны жила вместе с матерью в нацистской Вене. Она, наполовину еврейка, не подлежала депортации в лагерь уничтожения и спасала свою мать, которую как опекающую несовершеннолетнюю дочь тоже не депортировали.  Ее бабушка и все родственники со стороны матери погибли в концлагерях.  Нацистская Вена стала местом действия романа «Великая надежда», первого опубликованного произведения Айхингер.  

Не стану перечислять два десятка с лишним ее литературных премий. Упомяну лишь Литературную премию Группы 47 (1952). Наряду с Айхингер первыми лауреатами премии стали молодые поэты и писатели, ставшие впоследствии олицетворением немецкой послевоенной литературы — в том числе Гюнтер Айх, Генрих Белль, Ингеборг Бахман. 

Швейцарский литературный критик Хейнц Шафрот отметил «подвижную действительность» в произведениях Айхингер. Сама же Ильзе Айхингер полагала, что писать для нее означает «быть точной, прослеживать мелочи, детали, моменты». В представленных V.M текстах есть и подвижная действительность, и внимание автора к деталям и мелочам. 

М. Б.

 

Воспоминания для Сэмюэля Гринберга*

 

1.

Я вижу императора. Император завернут в голубую бумагу. Его окружают фазаны. Он наклоняется надо мной и, когда протягивает мне руку, я плачу. Рыдаю я так громко, что император у меня проходит. 

2.

Император спустился по лестнице. Сгорбившийся появился между стеллажами. Люди посторонились. Он дал им знак оставаться на месте. Кто-то попытался сыграть на виолончели фортепианный концерт. Император взял нотный лист и держал его перед музыкантом. Магазин был задымлен.

3.

Это мог быть также грузовой пароход. Но на нем была маленькая библиотека, этажерки с книгами во всяком случае. При ней постоянно находился кто-нибудь из экипажа. Он угрюмо лежал в углу. Император подошел, но никакой книги не выбрал. Ну и хватит про императора.

4.

Вот теперь давайте начнем. Перед моим взглядом всё предстает оранжевым и золотым. В густом утреннем свете плавали даже капустные кочаны. Тогда они и вынесли одного из заносчивых для погребения. Его несли пять носильщиков вместо четырех, носилки покачивались на длинных жердях. Он лежал неприкрытый. В этом было что-то китайское.

5.

Отец схватил меня за шиворот. Останься тут, — крикнул он, — ты лишь оставайся тут.  Даже думать не смей, и давай вместе. Ты мой пятый ребенок уже. При том я остаюсь.

6.

Отвлекаясь, замечу: никто не пытался направить меня прямо. Да никто и не испытывал нужды во мне. Я лишь чей-то отпрыск, предмет пустопорожней болтовни. Всегда озираюсь. А если кто решит, что нечего мне пялиться на переход, придется ему заставить меня перейти. Но для этого снова-таки нет ни у кого охоты. 

7.

Так что всё остается как было. Иду, никуда не сворачивая, но замечаю обочины, убогие и всякие другие. Если оттуда мне кто-нибудь усмехается, я прохожу мимо. Ноги несут меня дальше — так ведь это называется?

8.

Потом снова приспело то погребение, где носилки с пятью жердями. И здесь опять мой отец.  Дело это известное. Оно узнается всё лучше и лучше. Воскурения тут в самый раз.

9.

Но делать нечего, нам нужно отправиться в путь.

10.

Пора прочь отсюда.

 

Из сборника рассказов «Элиза, Элиза», 1965

*Сэмюэл Бернард Гринберг (1893–1917) — австрийско–американский поэт и художник.

 

 

Аптечная бухгалтерия, площадь Шварценбергплатц, 1943 год

 

В аптечной бухгалтерии происходило переприсвоение, как в фильме Шаброля «Церемония» с Сандрин Боннер и Изабель Юппер. Считалось, что она имеет военное значение, поэтому я и была туда направлена отбывать трудовую повинность, когда меня уволил Генрих Заблик. Однако эта бухгалтерия разве что обходными путями решала исход Второй мировой войны. Аптека двумя этажами ниже тоже занималась переприсвоением. Видимо, как-то влияла окрестность. 

Обезболивающие и снотворные давно уже были доступны исключительно тем, кто причинял боль и особенно хорошо спал, а здесь эти лекарства становились доступными без рецепта для тех, кому теперь мало что оставалось доступным. Аптечная бухгалтерия помогала вести бухгалтерские книги, выписывала налоговые уведомления, предупреждала о сроках платежей, внизу ставили: «с немецким приветом» — неизбежный минимум, меньше этого было недопустимо. 

В семь утра уже в коридоре мне помогал запах крепкого, чуть разведенного кофе. Тогда в кофе у меня больше не было потребности. Кофе не хотелось, но мне бы он, по всей вероятности, достался. Они были щедры и не очень боялись. 

Рядом со светлой комнатой начальника находились бухгалтерия и секретариат. «Глубокоуважаемый герр аптекарь, — диктовал прокурист, — налог с оборота за третий квартал составляет…» — тут он прерывал сам себя, еще раз сверялся и сообщал вместо угрожающей цифры: «Англичане в Тунисе». После следовал, поспешней и громче, немецкий привет.

Кабинет прокуриста примыкал к бухгалтерии и секретариату. Там пребывали еще один бухгалтер, герр Болайка, его шестидесятилетний помощник, и три секретарши. 

Как их использовать прокурист точно знал, но они оставались в резерве. 

Переходя ко второму полугодию, он между двумя сроками уплаты налогов незаметно задал мне вопрос: «А вы чем занимаетесь вместо ведения бухгалтерских книг?» О двух других секретаршах он знал: Герти — так звали ближайшую ко мне секретаршу — сидела возле полуоткрытой двери, старалась поднять петли на своих нейлоновых чулках и писала письма жениху на полевую почту. Маргит, рядом с ней, писала еще больше военно-полевых писем и прислушивалась ко всем разговорам. Она была довольно опасна, ее звали фройляйн Реннер. А Герти звали фройляйн Венцель. Когда Маргит куда-то исчезала, она мне часто предлагала чай или давала кусок шоколада. «Это тебе моя мать посылает». 

В августе опасность таких поступков снизилась. Маргит обвенчалась в Богемской церкви на Реннвег с юным немцем, какое-то время она звалась фрау Ауштайн, а затем пропала из нашего бюро.

Во время венчания на ней было белое платье невесты с полагающейся к нему фатой. Когда вместе с Ауштайном, очень юным и очень немецким, шла мимо нас, она заплакала. «Зачем же тогда?», — спросил меня прокурист таким точно тихим голосом, каким он в рабочее время сообщал об англичанах в Тунисе. «Многое должно происходить», — сказал он, когда мы стояли на продуваемой ветром Реннвег. И спустя минуту, когда мимо нас прогромыхал трамвай к Центральному кладбищу, добавил: «Но не всё».

Во время воздушных налетов мы сидели в подвале бухгалтерии. Подвал был мелкий и незащищенный, но Герти на этом настаивала. «А то родители не поймут, где я». 

Я часто бегала домой, в съемную комнату возле штаб-квартиры венского гестапо. Прежде я останавливалась, и мне удавалось разглядеть на светлом небе эскадрильи бомбардировщиков. Перед дверями в гестапо стояли эсэсовцы. «Не глядите туда так радостно», — сказал прокурист, когда встретил меня на улице.

Его имя было Отто Элер, он жил на Гумпендорферштрассе, 6. С тех пор я его никогда не видела. Он умер довольно скоро и под конец больше не мог говорить. Он и прежде много не говорил. Но кое-что он сказал, это мне и сегодня помогает подобно тому, как полстолетия назад помогли англичане в Тунисе.

 

Из книги «Фильм и судьба. Мгновенные вспышки в жизни», 2001

 

Перевод с немецкого Марка Белорусца

caret-downclosefacebook-squarehamburgerinstagram-squarelinkedin-squarepauseplaytwitter-square