Баллада о матерях
Интересно, какими ваши матери были.
Если б они застали вас теперь на работе,
в совершенно незнакомом им мире,
среди разной жизни, которой они не жили,
в ее непрерывном круговороте,
что бы вы увидели в их глазах?
Хорошенько посмотрев на вас здесь,
узнав о ваших барочных конформистских статьях,
о ваших сгнивших от компромиссов редакторах,
они бы поняли, кто вы есть?
Трусливые матери с перекошенными лицами:
древний страх, как боль, искажает ваши черты,
он делает их неявными, мглистыми,
этакими бессердечно чистыми,
и в старом моральном отказе вы тверды.
Трусливые матери, вы же вечно озабочены
тем, чтоб ваши дети трусливыми не оказались,
клянча работу, получше устраиваясь,
на важных людей не катя бочку,
не впуская в себя никакую жалость.
Мамаши-посредственности, с детства научась
голую суть, единственную, признавать,
с покорностью несчастных малюток, нас,
в душах, где проклят мир, хранят наказ:
ни боли, ни радости никому не давать.
Мамаши-посредственности, у которых не было слов:
ни слова любви не прошептали нам,
только немая, порочная любовь,
в которой вы нас растили — любовь скотов,
бесчувственных к собственным сердцам.
Рабские матери, веками привыкшие
без любви перед кем надо склонять лоб,
знаю ваше древнее стыдное стремление
передать нам — ещё во чреве — умение
радоваться объедкам пиров.
Рабские матери, вы настаивали на том,
что раб тоже может быть счастливым:
презирать собрата с тем же клеймом,
довольствоваться тихим мирком,
быть хитрым, скрытным и лживым.
Жестокие матери, готовые защищать
ту малость, которую они, как буржуа, имеют:
свою нормальную жизнь и еще зарплату,
бьются так, будто совершают страшную месть
или прорывают неведомую блокаду.
Жестокие матери всегда завещали нам:
Думать о себе! Выживать! Крепиться!
Не надо уважения к дуракам!
Не сочувствовать слабакам!
Здоровой стервозности учиться!
Вот мамаши: трусливые посредственности,
Рабские и жестокие такие.
Но вашу злобу принимают смиренно
И не стыдятся за вас, надменно
Выступающих тут, в скорбной долине.
Так что вы хозяева мира, братцы —
В схватке страстей, в битвах между отчизнами,
В своем глубоком нежелании меняться,
Отзываться как-либо, разбираться
С дикой болью человеческой жизни.
1964
Баллада о матери Сталина
«Сынок, я, будучи невинной,
дала тебе любовь, полную греха.
Лисица, рожденная от голубка,
ночью обкрадывает бедняка,
приходит поживиться скотиной.
Столетия, пока мы были рабами,
невинность делала родителей более
детьми, чем их дети, они, мол, «подлинные,
наивные» — потому и любимы господами.
Невинность рабов это не история!
Сынок, я, будучи робкой,
дала тебе любовь, полную злости.
Солнце, рождающее звезды,
прожигает гектары земли жестокой,
в которой крестьянский пот, плоть и кости.
Робость в нас, рабах, это страх,
мы требуем от себя почитания
господ, для которых главная
христианская добродетель в бедняках —
сносить обиды и помыкания.
Сынок, я, будучи смиренной,
дала тебе любовь, полную власти.
От лука рождены медовые сласти,
соблазн для детворы бесперой, последней
из рожденных в бедности и несчастье.
Смирение в нас, рабах, это почтение
к пожеланиям нашего владельца:
в нем видится нечто необыкновенное
тем, у кого в груди — лишь бедное,
нагое люмпен-пролетарское сердце.
Сынок, я будучи честной,
дала тебе любовь, полную предательства.
В легких тучках ветер рождается,
и от атаки его безвестной
лес погибает, распадается.
Честность для нас, рабов, это сражение
с собой — за право не встать на эшафот.
А награду за хорошее поведение —
в кадильном дыме благословение —
коррумпированная рука поднесет.
Сынок, я, будучи самой жизнью,
дала тебе любовь, полную смерти.
Крепки́ предысторической судьбы сети:
разъяренные массы вершат свою миссию —
взрывают историю, вставшую в монументе.
Ведь наша жизнь голая и рабская
это сила, у которой нет повелителей,
лишь фонтаны непредвиденных бедствий.
Ты высосал из моей груди батрацкой
молоко героизма, убийц, мучителей.
Сынок, сколько ж на свете матерей
рожают сыновей вроде тебя,
в Европе, Африке, Азии живя,
на землях рабов, воров, пропащих людей
с «грезами кое о чем» в глубине себя.
Матери, видящие в грехе — невинность,
в робости злость, в смирении — власть,
измену — в честности, к смерти страсть
дала вам жизнь, которой осознанности не хватило,
а совести, праведности — в самый раз».
1961–1962
Баллада о насилии
I
Я слабак, но об этом никто не знает.
Есть одна Сила, и вот, я выбираю её
единственной силой в мире: ей имя — Бог.
Моя история, наша история как дым растают.
Я никогда не умел возлюбить врагов.
А ты, демократ, самый настоящий слабак,
и я, конечно, вынужу тебя сдаться:
с диким инстинктом свободы распрощаться,
может, Бог простит, а я не прощу тебя,
я — убийца, за объяснениями не обращаться.
II
Я карлик, но мне незачем об этом знать.
Есть величие, с которым я совпадаю.
Родина — вот величие. Я в ней сияю.
Она как плита, накрывающая мой ад.
Врага не то, чтобы ненавижу — презираю.
А ты, демократ, — карлик! Только
я понимаю все, только я созерцаю свет.
Поэтому ты и встанешь под пистолет —
за богохульное знание о том, насколько
я люблю величие, которого у меня нет.
III
Я посредственность, но как это доказать?
Вот почему так возвышенна моя идея
Семьи, моя смиренная эпопея
пути нетварного, что помогает выживать
ежедневно. Творцов презираю все сильнее.
Эй, посредственность демократическая!
Ка только прикажут, ликвидирую тебя.
На деле ты представитель толпы, хамья.
Кончишь корчить идеалиста фанатического,
когда останешься без хуя!
IV
Я неудачник. Сумею ли это признать?
Конечно, нет! И мщу своими руками,
В соломенной шляпе набекрень, со смешками,
Полный диалектического смирения.
Знаю идеал, презираю тех, кто его поганит.
Что до тебя, неудачник-демократ,
Не хочешь ли, чтоб я слегка пострелял?
Как ветеран, вернувшийся из дальних стран,
туда, где затаился ты, ренегат,
могу убить в тебе Анти-идеал!
V
Я ненормален, но мне не нужно об этом знать.
И вот я, истерик и шантажист, ссылаюсь
на Норму. И чем больше от себя отдаляюсь
на пути карьеры, способной трагически облегчать
нашу жизнь, тем сильней от всего любимого отрекаюсь.
Твоё, демократ, разнообразие ненормально,
смотри, я тебе четко предсказал
твою мрачную шизофрению, даю сигнал
как Человек Приказа, как начальник:
Дрожать, дрожать! Сплошная истерика и скандал!
VI
Я раб, но об этом запрещено говорить вслух.
Моя совесть для всех потемки.
Раб есть тайна. Живым, но мертвым ребенком
я рос: в порядке одной из древних услуг
на алтарь Власти меня принесли в пеленках.
Я знаю, что ты демократ, есть раб,
раб других идолов или наций.
Только не думай оправдаться —
гордого раба убьет раб, что смирен и слаб.
Буду приказа дожидаться.
VII
Я разложенец, но это я, пожалуй, скрою.
Есть светлый мир, в котором поют солдаты,
в котором домохозяйки святы,
в этой жизни правит здоровье,
росток засохнет — больные виноваты.
Гнилой демократ, скальпель для тебя припасен,
и ты будешь вырезан как гангрена,
жизнь росточка прекрасного блаженна,
от твоего нигилизма страдает он.
Тебе конец: у д’Аннунцио надежная смена!
VIII
Я мягкий, но кое-чего стыжусь.
Мое детство — провинция, глушь, пустыня.
Я жил так, будто кругом царит Византия.
Профессорской кафедрой горжусь.
Конформизм — надежная медицина.
Демократ, ты тоже служишь конформистски,
просто другим идеям, которые тебя жгут,
ты мой перевертыш, такой же одержимый плут.
Я тебя убью, и в этом будет некая мистика
выбора: ты Пиндар-стихоплет, прогрессивный шут!
IX
Я аморален, только это секрет.
С таким изъяном, несмотря на благородную кровь —
Бабушка из гиен, дедушка из львов:
И богатый папа — я родился на свет.
Мораль для меня — надежнейшая из основ.
А душа демократа аморализмом мечена.
Видите ли, очень низко оценивает он
мою мораль! Расплата обеспечена:
будет к пожизненному приговорён,
а потом может жить хоть вечно.
X
Я свинья, но в частном порядке.
Ну, скромное мелкобуржуазное положение…
Имею в центре магазинчик-заглядение.
Чтоб народ был покладистый и не такой гадкий,
нужны Моральные Нормы — мое убеждение.
Внимание, демократическая свинья!
Я собираюсь пнуть тебя в брюшко.
Не играй с огнем, блядская зверюшка.
У мелкой буржуазии правда своя:
ее игра — тебе не игрушка.
XI
Я бедняк и меня это унижает.
Я ненавижу бедность, и, мне, предателю,
так хочется поклониться важному Обладателю.
Я жду дня, когда меня зауважают —
день вне истории, он придет обязательно.
А ты, демократ, тоже бедняк.
Поэтому отнимаешь у меня надежду?
Народ видит — ты вечно клонишь к протесту.
Твоя новая философия — полная брехня.
К черту ее: сбивает с толку невежду.
XII
Я капиталист и от себя этого не таю.
Слабаки и карлики, посредственности, ненормальные,
неудачники, рабы, разложенцы, мягкие, аморальные,
бедняки и свиньи — видишь, Брехт, я тебе дарю
эти маски политические, актуальные.
Демократ-классист, знающий, что они
не являются теми, кем себя представляют,
не представляют, кого из себя являют,
в новом Бухенвальде сдохнешь и будешь гнить,
где свет не зажгут и имени не узнают.
1962
Примечания
Баллада о матери Сталина
предысторической судьбы сети… Предыстория — важное и многозначное понятие в системе Пазолини, здесь — эпоха до современности и до идеологии. Про «новую предысторию» см.: Красивый как конь: Фриульская поэзия Пьера Паоло Пазолини.
…с «грезами кое о чем» — отсылка к названию романа Пазолини Il sogno di una cosa, которое он позаимствовал из письма Карла Маркса Арнольду Руге: «Таким образом, наш девиз должен гласить: реформа сознания не посредством догм, а посредством анализа мистического, самому себе неясного сознания, выступает ли оно в религиозной или же в политической форме. При этом окажется, что мир уже давно грезит о предмете, которым можно действительно овладеть, только осознав его. Окажется, что речь идёт не о том, чтобы мысленно провести большую разграничительную черту между прошедшим и будущим, а о том, чтобы осуществить мысли прошедшего. И, наконец, обнаружится, что человечество не начинает новой работы, а сознательно осуществляет свою старую работу».
Тема осознанности в последней строке стихотворения также отсылает к рассуждениям Маркса в этом абзаце.
Баллада о насилии
демократ-классист… — то есть придерживающийся классовой теории.
Перевод с итальянского и примечания Кирилла Медведева