В этой подборке собраны мои переводы из европейской поэзии ХХ века (в основном, но есть пара исключений). Оригиналы объединяет то, что это чаще всего очень известные — антологические — стихотворения. И еще то, что я их очень люблю. Мне кажется, что перевод это частный случай чтения и понимания, а понимание — частный случай любви.
Переводческой философии у меня нет, но есть что-то вроде теологии. Каждый, кто когда-либо переводил стихи, знает, что поэзия непереводима и настоящий/хороший/истинный (можно вставить эпитет по вкусу) поэтический перевод невозможен. Невозможен, но иногда все-таки случается — как чудо. Поэтому на удачу в этом деле рассчитывать нельзя (затея пустая, скорее всего ничего не получится), а надеяться можно, как и на все остальные чудеса и чудесные встречи.
М. Г.
ДЖ. М. ХОПКИНС
Красота пятен
Слава Господу за все, что пятнисто и странно —
За небо, как пегая телка в два цвета окрашенное,
За россыпь розовых родинок на спинах форели в движении,
За крылья вьюрка и горячие уголья упавших каштанов,
За землю в пестрых заплатках: пастбищная, паровая, пашенная,
И за все ремесла, их повадки, орудия, и снаряжение
Все, что переменчиво, неуместно, необыкновенно,
Все, что одновременно (кто разведает почему?)
Сладкое и кислое, медленное и быстрое, сияющее и наводящее тьму,
Тот творит, чья красота по ту сторону перемены,
Слава Ему.
Pied Beauty
Glory be to God for dappled things —
For skies of couple-colour as a brinded cow;
For rose-moles all in stipple upon trout that swim;
Fresh-firecoal chestnut-falls; finches’ wings;
Landscape plotted and pieced — fold, fallow, and plough;
And áll trádes, their gear and tackle and trim.
All things counter, original, spare, strange;
Whatever is fickle, freckled (who knows how?)
With swift, slow; sweet, sour; adazzle, dim;
He fathers-forth whose beauty is past change:
Praise him.
УИЛЬЯМ БАТЛЕР ЙЕЙТС
Плавание в Византий
I
В этой стране не место старику.
Любовники в объятьи предрассветном,
Лягушки в омуте, кукушки на суку,
Все лето славословит хор несметный
Своим муму, бебе, кукареку
То, что зачато, рождено, и смертно.
От них скрывает чувственная тьма
Нетленные творения ума.
II
Старик есть пшик и драного плаща,
Надетого на швабру, он нелепей,
Пока не запоет, рукоплеща,
Тем громче, чем дырявее отрепья,
Душа, не хору вторя, а ища
Бессмертия в своем великолепьи.
Вот почему, не убоясь преград,
Я парус подниму и поплыву в Царьград.
III
Пусть мудрецы в божественном огне
мозаичного купола, по сфере
и золотой стене сойдут ко мне
и душу забирают в подмастерья.
Пусть вскроют сердце как нарыв, зане,
привязанное к гибнущему зверю,
не ведает себя, а мне велят
идти туда, где вечность мастерят.
IV
Когда покину тело наконец,
Вернуться в тело захочу едва ли.
Пусть форму мне скует златокузнец
Из золотой чеканки и эмали,
Чтоб любовался ею базилевс,
Чтоб сонные вельможи ей внимали,
Когда, на ветви золотой, поет
О том, что было, есть, иль настает.
Sailing to Byzantium
I
That is no country for old men. The young
In one another’s arms, birds in the trees,
— Those dying generations — at their song,
The salmon-falls, the mackerel-crowded seas,
Fish, flesh, or fowl, commend all summer long
Whatever is begotten, born, and dies.
Caught in that sensual music all neglect
Monuments of unageing intellect.
II
An aged man is but a paltry thing,
A tattered coat upon a stick, unless
Soul clap its hands and sing, and louder sing
For every tatter in its mortal dress,
Nor is there singing school but studying
Monuments of its own magnificence;
And therefore I have sailed the seas and come
To the holy city of Byzantium.
III
O sages standing in God’s holy fire
As in the gold mosaic of a wall,
Come from the holy fire, perne in a gyre,
And be the singing-masters of my soul.
Consume my heart away; sick with desire
And fastened to a dying animal
It knows not what it is; and gather me
Into the artifice of eternity.
IV
Once out of nature I shall never take
My bodily form from any natural thing,
But such a form as Grecian goldsmiths make
Of hammered gold and gold enamelling
To keep a drowsy Emperor awake;
Or set upon a golden bough to sing
To lords and ladies of Byzantium
Of what is past, or passing, or to come.
Скрипач из Дуни
Играю на скрипке в Дуни
И пускается в пляс всё окрест,
А родной и двоюродный братья
Носят рясу и крест.
Псалтырь и молитвы есть у них
Для спасенья души,
А у меня есть песенник,
Купленный за гроши.
Когда в небесной приёмной
Нас встретит Апостол Пётр,
Он улыбнется всем трём, но
Первым — меня подзовёт.
Потому что добрые — веселы,
Веселье видней небесам,
А весёлые любят песенки,
Весёлые любят плясать.
И, узнав меня, души и духи
Засмеются в раю: «Вот те раз!
Это ж парень со скрипкой из Дуни»,
И немедленно пустятся в пляс.
The Fiddler of Dooney
When I play on my fiddle in Dooney,
Folk dance like a wave of the sea;
My cousin is priest in Kilvarnet,
My brother in Moharabuiee.
I passed my brother and cousin:
They read in their books of prayer;
I read in my book of songs
I bought at the Sligo fair.
When we come at the end of time,
To Peter sitting in state,
He will smile on the three old spirits,
But call me first through the gate;
For the good are always the merry,
Save by an evil chance,
And the merry love the fiddle
And the merry love to dance:
And when the folk there spy me,
They will all come up to me,
With ‘Here is the fiddler of Dooney!’
And dance like a wave of the sea.
Смерть
На пороге смерти звери
Не боятся и не верят,
А человек смыкает вежды,
Полный страха и надежды.
Много раз он бывал мертвым,
Много раз восставал из праха.
Человек, в величии гордом,
На убийц взирая бесстрастно,
Над смертью смеяться волен
И над смертельным недугом;
Смерть ему знакома до боли —
Он ее сам и придумал.
Death
Nor dread nor hope attend
A dying animal;
A man awaits his end
Dreading and hoping all;
Many times he died,
Many times rose again.
A great man in his pride
Confronting murderous men
Casts derision upon
Supersession of breath;
He knows death to the bone —
Man has created death.
Великий день
Ура народу на площади! баррикады! пальба!
Раб верхом на лошади пешего порет раба.
Ура! мы снова восстали! вперед, рабочий народ!
Рабы поменялись местами, плеть продолжает пороть.
The great day
Hurrah for revolution and more cannon-shot!
A beggar upon horseback lashes a beggar on foot.
Hurrah for revolution and cannon come again!
The beggars have changed places, but the lash goes on.
Т. С. ЭЛИОТ
Песня для Симеона
Господи, римские гиацинты распускаются в цветнике,
Упрямое время года настало; через холмы
Зимнее солнце пробирается невдалеке.
Жизнь легка, в ожидании ветра смерти,
Как перышко у меня на руке.
Пыль в луче и память в темных углах
Ожидают ветра смерти, чтобы отправиться налегке.
Даруй нам мир Твой.
Я ходил по городу много лет,
Постился, молился, заботился о бедняках,
Стяжал и раздаривал почести и покой;
Среди отошедших от моего порога нет
Отвергнутых, затаивших в сердце укор.
Когда настанет время печали, Владыка,
Кто вспомнит мой дом,
Что станет с детьми моих детей?
Убегут ли козлиной тропой
В сумраке лисьих нор,
Cокроются ли от чужого меча и лика?
До скорбного времени вервия и плетей
Даруй нам мир Твой.
До остановки на горе без крова,
До верного часа материнской печали,
Ныне, в самом начале
Сезона лишений,
Даруй Дитя,
Еще немое и безвестное Слово,
Даруй утешение
Израиля тому,
Кто столько прожил, а ныне глядит во тьму.
По глаголу Твоему,
Они будут страдать и возносить хвалу
Прославленные, осмеянные, с молитвой
Карабкаясь по стволу
Дерева святости.
Но не для меня мученичество,
Не для меня исступление мысли и мольба,
Не для меня видение последнего дня.
Даруй мне мир Твой.
(И Твое сердце, Мария, пронзит острие.)
Я устал от жизни своей и живущих после меня,
Умираю смертью своей и умерших после меня.
Владыка, отпусти своего раба
Узревшим твое
Спасение.
A Song For Simeon
Lord, they Roman hyacinths are blooming in bowls and
The winder sun creeps by the snow hills;
The stubborn season has made stand.
My life is light, waiting for the death wind,
Like a feather on the back of my hand.
Dust in sunlight and memory in corners
Wait for the wind that chills towards the dead land.
Grant us they peace.
I have walked many years in this city,
Kept faith and fast, provided for the poor,
have given and taken honour and ease.
There went never any rejected from my door.
Who shall remember my house, where shall live my children’s
children?
When the time of sorrow is come?
They will take to the goat’s path, and the fox’s home,
Fleeing from foreign faces and the foreign swords.
Before the time of cords and scourges and lamentation
Grant us thy peace.
Before the stations of the mountain of desolation,
Before the certain hour of maternal sorrow,
Now at this birth season of decease,
Let the Infant, the still unspeaking and unspoken Word,
Grant Israel’s consolation
To one who has eighty years and no to-morrow.
According to thy word.
They shall praise Thee and suffer in every generation
With glory and derision,
Light upon light, mounting the saints’ stair.
Not for me the martyrdom, the ecstasy of thought and prayer,
Not for me the ultimate vision.
Grant me thy peace.
(And a sword shall pierce thy heart,
Thine also).
I am tired with my own life and the lives of those after me,
I am dying in my own death and the deaths of those after me.
Let they servant depart,
Having seen thy salvation.
Из поэмы «Бесплодная земля»
Часть 4: Смерть от воды
Флебас Финикиец, две недели как мертв,
Забыл крик чаек, зыбь за бортом,
И о том, сколько выгадал и прогадал, и сколько осталось.
Шепот потока под водой подбирает его скелет
И вот он снова спустился и поднялся по лестнице лет — юность, старость —
Погружаясь в водоворот.
Язычник или иудей,
Выжидающий ветра у рулевого колеса,
Вспомни Флебаса,
Чья красота была подобна твоей.
The Waste Land
Part IV Death by Water
Phlebas the Phoenician, a fortnight dead,
Forgot the cry of gulls, and the deep sea swell
And the profit and loss.
A current under sea
Picked his bones in whispers. As he rose and fell
He passed the stages of his age and youth
Entering the whirlpool.
Gentile or Jew
O you who turn the wheel and look to windward,
Consider Phlebas, who was once handsome and tall as you.
РОБЕРТ ФРОСТ
Войди
Вышел к лесу и вдруг
Звук дрозда как струна —
Сумеречен был луг,
Чаща — темна.
Слишком темно в лесу,
Чтобы птица могла
поправить насест на весу
Взмахом крыла,
Но дрозд ещё мог петь:
Закатного солнца след
Остался в груди тлеть
И песнею стал свет.
Ночи во весь рост
Песню поёт так
Будто зовёт дрозд
В дом, где живёт мрак.
Но я вышел взглянуть на звезду
И даже если бы знал,
Что приглашен — не войду,
А никто и не звал.
Come In
As I came to the edge of the woods,
Thrush music — hark!
Now if it was dusk outside,
Inside it was dark.
Too dark in the woods for a bird
By sleight of wing
To better its perch for the night,
Though it still could sing.
The last of the light of the sun
That had died in the west
Still lived for one song more
In a thrush’s breast.
Far in the pillared dark
Thrush music went —
Almost like a call to come in
To the dark and lament.
But no, I was out for stars;
I would not come in.
I meant not even if asked;
And I hadn’t been.
Остановка в лесу вечером, в снегопад
Чей этот лес известно мне.
Живет он в стороне, и не
Узнает, что в лесу его
Стою, смотрю на снег.
Мой конь мотает головой,
Не понимая для чего
В такую темень этот вид:
Лес, пруд, и больше ничего.
Он колокольчиком звенит
Узнать, быть может мной забыт
Маршрут? и этот легкий звон
Со свистом ветра слит и свит.
Прекрасен лес, как темен он,
И как глубок. Но дел — вагон,
И далеки ночлег и сон,
И далеки ночлег и сон.
Stopping by Woods on a Snowy Evening
Whose woods these are I think I know.
His house is in the village though;
He will not see me stopping here
To watch his woods fill up with snow.
My little horse must think it queer
To stop without a farmhouse near
Between the woods and frozen lake
The darkest evening of the year.
He gives his harness bells a shake
To ask if there is some mistake.
The only other sound’s the sweep
Of easy wind and downy flake.
The woods are lovely, dark and deep,
But I have promises to keep,
And miles to go before I sleep,
And miles to go before I sleep.
Огонь и лед
Одни говорят — мир сгорит в огне,
Другие, что льдом покроется шар.
Я знал желания жар и мне
Ближе те, кто верит в пожар.
Но если будет дано разрешение
Миру дважды погибнуть — что ж,
Я знал и ненависти дрожь,
Поэтому думаю: для разрушения
Лед тоже
очень даже
хорош.
Fire and Ice
Some say the world will end in fire,
Some say in ice.
From what I’ve tasted of desire
I hold with those who favor fire.
But if it had to perish twice,
I think I know enough of hate
To say that for destruction ice
Is also great
And would suffice.
У. Х. ОДЕН
Похоронный блюз
Останови все часы и телефон отключи,
Угомони собак, разлаявшихся в ночи,
Приглуши пианино и под барабанную дробь
Плакальщиков впусти и вели им вынести гроб.
Пусть аэропланы, рыдающие в вышине,
Испишут все небо словами: ‘Его Уже Нет!’
Пусть ленты из черного крепа наденут голуби — пусть
светофоры черным светом сигналят грусть.
Он был мой Восток и Запад, он был мой Север и Юг,
Моя трудовая неделя и мой воскресный досуг,
Он был мое утро, мой вечер, моя песня, моя болтовня;
Казалась любовь бесконечной — оказалась конечней меня.
Звезды теперь несносны — выкрути все до одной,
Выключи Солнце и расквитайся с Луной,
Выплесни море синее, лес дремучий спали,
Ибо ничто отныне доброго не сулит.
Funeral Blues
Stop all the clocks, cut off the telephone,
Prevent the dog from barking with a juicy bone,
Silence the pianos and with muffled drum
Bring out the coffin, let the mourners come.
Let aeroplanes circle moaning overhead
Scribbling on the sky the message ‘He is Dead’.
Put crepe bows round the white necks of the public doves,
Let the traffic policemen wear black cotton gloves.
He was my North, my South, my East and West,
My working week and my Sunday rest,
My noon, my midnight, my talk, my song;
I thought that love would last forever: I was wrong.
The stars are not wanted now; put out every one,
Pack up the moon and dismantle the sun,
Pour away the ocean and sweep up the wood;
For nothing now can ever come to any good.