Апрель 2022
Я написал письмо в Университет Манчестера с вопросом: «Не примут ли они, часом, несколько выдающихся молодых социологов, которым грозят обыски и аресты по сфабрикованным делам?». Все же Шанинка больше тридцати лет была партнером Манчестерского университета. Теодор был его деканом. Я — почетным сотрудником. Все мои выпускники, за которых я просил, были выпускниками и Манчестерского университета тоже.
Пока писал письмо, в России меня признали иностранным агентом.
Ответ из Манчестера в переводе с вежливого на русский звучал так: «Это вы там иностранные агенты. Тут вы агенты Путина».
***
Узнав о случившемся, коллега из университета в Беер-Шеве пробила два десятка стипендий молодым ученым, бегущим из России. Шанинские выпускники не преминули воспользоваться этой возможностью. Я поочередно встречал их в аэропорту Бен-Гуриона, вез в бат-ямскую квартирку на улице Бен-Гуриона, чтобы утром посадить на поезд до университета Бен-Гуриона.
Как бывшему декану, мне очень хотелось, чтобы мои выпускники продолжили свои социологические занятия. Как бывший сотрудник Сохнута я надеялся, что они продолжат их в Израиле. И если моей академической агитации сильно помог университет в Беер-Шеве, то моей сионистской пропаганде так же сильно мешал Бат-Ям.
Когда первое, что вы увидели на Святой Земле — не Иерусалим, не Тель-Авив, не Хайфа, а Бат-Ям… Есть риск, что всю страну вы потом будете воспринимать как один большой Бат-Ям.
Первым из группы прилетал Илья, историк социологии, специалист по Веберу и Шеллеру, успевший присоединиться к нашей исследовательской команде незадолго до ее разгрома. В новую эйр-би-эн-бишную квартирку я заселился вечером. Несмотря на кукольную площадь, эта гарсоньерка обладала двумя преимуществами. Во-первых, в ней была гостевая комната. Во-вторых, ее окна выходили на море. Ну почти на море. Это все-таки Бат-Ям. Поэтому окна ее выходили на забор, за которым угадывалось давно заброшенное строительство. А вот за недостроем уже отчетливо виднелось море.
Распахнув окно, я в сумерках разглядел на заборе большую надпись, сделанную размашистым почерком, — «Илюха, иди домой!» — и живо представил себе ситуацию: Илья приезжает из страны, охваченной пожаром политических репрессий, в расчете найти новое академическое пристанище; его везут хрен знает куда, где он, перешагивая через собачьи экскременты и разбитые бутылки, добирается до ночлега, а утром видит в окне недвусмысленное послание от вселенной. Мол, вали назад.
Я мысленно обратился через вселенную к автору этого послания, сообщив все, что думаю о его происхождении, роде деятельности, родителях и незавидных жизненных перспективах. После чего отправился в Бен-Гурион (тот, который аэропорт, а не университет и не улица) — встречать Илью.
Утром я застал его с чашкой кофе в руке у окна. Сомнений не оставалось: Илья медитировал на заборное творчество, декодируя нехитрое сообщение анонимного бат-ямского концептуалиста.
— Илья, это не вам! — кинулся я с непрошенными пояснениями.
Он обернулся. В его взгляде читалась тревога за мое психическое здоровье.
— Виктор Семенович, я и не думал, что это мне. Пока вы не сказали.
В вечерних сумерках я прочитал «ш» как «и». В действительности, на заборе было написано: «Шлюха, иди домой!».
***
Другой выпускник, с которым мы гуляли по городу, где-то оставил папку со всеми документами и стипендией. Пропажу мы обнаружили ближе к ночи. Пошли в отделение полиции не самого благополучного района южного Тель-Авива.
Дежурный офицер Ицик сообщил, что ни английский, ни русский в отделении популярностью не пользуются. Предложил нам рассказать о происшествии на иврите, арабском или амхарском. Я заговорил на том, что мне по наивности тогда казалось ивритом.
— Бекицер, — говорю, — шлимазл азе… коль амисмахим… типа… ганву!
То есть проходимцы без чести и совести украли все документы у этого достойнейшего из сынов моего факультета.
— Ганву о ибуд? — Прозорливый офицер Ицик все же решил уточнить: украли или потерял?
— Проибуд. — Сознался достойнейший из сынов моего факультета.
Папку со всеми деньгами и документами потом передали в университет. Ее обнаружил на лавке официант окрестного кафе и несколько недель искал незадачливого владельца.
***
Сперва уехавшие из России обрушились на оставшихся за коллаборационизм. Потом из популяции уехавших выделилась небольшая когорта совсем уехавших — они обрушились на остальных за то, что те уехали недостаточно, только физически, но не духовно. Не всем сердцем. Одним словом, не до последней капли выдавили из себя имперское наследие русской культуры. «Пуританство кромешного блага» дополнило «производство, где плавится особь». Одни плавились на допросах, других прожаривали в социальных сетях.
Этот аттракцион вошел в историю как борьба хороших русских с отличными.
***
Социология повседневности — о том, почему люди ходят по улицам и не сталкиваются лбами. Культурсоциология — о том, почему они сталкиваются лбами в фейсбуке.
***
— Ваше страдание неконкурентоспособно.
— Да, я знаю. Простите. Я понимаю, что у других оно куда глубже и невыносимей…
— Вот именно! В нынешних-то обстоятельствах.
— Но все же это — мое. Личное. Каким бы маленьким оно ни было.
— Вам должно быть стыдно.
— Так я же и не претендую на вселенское сочувствие. Я своим страданием не торгую — исключительно для личного пользования. В кругу друзей, так сказать.
— И все же вы имели наглость поделиться им публично.
— Наглость? Вы все такие токсичные в комитете по эмоциональным инвестициям?
— А с чего вы взяли, что мы из Комитета?
— Тогда какое вам дело до моих страданий?
— Моральная полиция, отдел нелегитимных фейсбучно-твиттерных переживаний. Вы поделились своим мелким страданием публично. А это усилило боль тех, кто страдает по-крупному. Вот штраф. Распишитесь.
— А есть какой-то список тех, кто страдает по-крупному?
— Разумеется. У нас на сайте. Обновляется ежедневно.
— Боюсь, я буду вынужден оспорить этот штраф в эмоциональной антимонопольной службе.
— Попробуйте. Но я бы на вашем месте не стал. Они в том списке на первом месте.
***
После 24 февраля адвокат Алекс организовал группу юристов для помощи украинским беженцам. Каждую вторую ночь проводил в аэропорту, чтобы не дать избыточно бдительным пограничникам депортировать женщин, бегущих из-под российских бомб.
— Они и так настрадались. А тут еще — израильская бюрократия.
Психиатр Иосиф организовал такую же группу для психологической помощи украинским беженцам с посттравматическими расстройствами.
— Они и так настрадались. А тут еще — израильская психиатрия.
Израильское общество — это то, что не дает тебе разочароваться в израильском государстве. Потому что общество ты здесь видишь ежечасно, а государство — только когда ему от тебя что-то нужно.
Все это время в социальных сетях российская интеллигенция искала ответ на жизненно важный вопрос: кто больше виноват в путинской агрессии — филологи, учившие студентов имперским стихотворениям Бродского, или историки, прививавшие россиянам ложное чувство национальной гордости?
***
19 февраля 1999 года философ Поль Рикер был вызван во французский Суд Республики для дачи показаний. Дело, которое слушалось в тот день, можно без преувеличения назвать делом десятилетия. На скамье подсудимых оказалось сразу три бывших высокопоставленных чиновника — экс-премьер-министр Лоран Фабиус, экс-министр здравоохранения Эдмон Эрве и экс-министр социального обеспечения Жоржина Дюфуа. В прессе эти слушания освещались как «Дело о зараженной крови».
В начале 1980-х во Франции по инициативе высшего руководства был создан банк переливания крови. Чиновники — в силу неискоренимого протекционизма, популизма и раздолбайства — допустили несколько серьезных ошибок. Кровь людей, зараженных ВИЧ, попала в банк и была перелита тысячам пациентов, включая детей. Трудно переоценить шок французской общественности. Заражение крови — один из древнейших описанных антропологами страхов.
И вот Поль Рикер приезжает в суд, чтобы совершить акт гражданского самоубийства. Он берется выступить свидетелем защиты у Жоржины Дюфуа, которую к тому моменту уже люто ненавидит вся страна и которая незадолго до слушаний сказала в интервью: «Я несу за это ответственность. Но я невиновна».
Адвокат просит его прояснить — можно ли быть ответственным и невиновным одновременно. (Ох уж это французское правосудие, где философские категории все еще используются как юридические инструменты.)
Жоржину Дюфуа признают ответственной, но невиновной.
Речь Рикера признают заумной, но обязательной к изучению.
***
Вина — это то, что вменяется. Чтобы вменить вину, говорит нам Рикер, должны выполняться два условия:
1) Обвиняемый должен быть субъектом. То есть причиной собственных поступков. Именно поэтому нельзя судить невменяемых, маленьких детей и тех, кто совершает преступления под дулом автомата.
2) Инстанция вменения должна быть легитимной. Ни дистрибьюторы в соцсетях, ни широкая общественность, ни бабушка во дворе не являются легитимными инстанциями.
Мир вины состоит из действий. Субъект, наделенный свободой воли, совершает выбор — действовать или не действовать. У действий есть последствия. Рациональный субъект способен их до некоторой степени предвидеть. Свобода и рациональность — обязательные условия для признания кого-то виновным.
Прокуроры на Нюрнбергском трибунале столкнулись с проблемой: как судить «нацистский режим»? С одной стороны, режим — это коллективный субъект. Но нельзя по дефолту признать виновными всех немцев (включая тех, кто укрывали евреев, или устраивали диверсии на предприятиях) лишь на том основании, что они — немцы. Пойти по такому пути, значит продолжить дело покойного фюрера. С другой стороны, преступления совершались сообща. Режим — это больше чем каждый отдельный функционер или бесноватый пропагандист. Это организованная преступная группировка.
В итоге обвинителям пришлось сконструировать особый тип коллективного субъекта под названием «режим». И воспользовались они для этого юридической категорией заговора, взяв за отправную точку момент «предварительного сговора» — Ванзейскую конференцию. Такое решение легло в основу современного корпоративного права; вопрос «Как судить корпорации?» теперь рассматривается в сходной логике.
В отличии от вины ответственность — это характеристика ваших связей с другими людьми. Вы связаны с теми, кого «приручили». И потому ответственны за них. По еврейскому закону родители несут ответственность за поступки своих детей до их религиозного совершеннолетия. Чем больше связей и влияния — тем больше ответственности.
Наполеон, став императором, заявил: «Я беру на себя ответственность за все, что Франция совершила со времен Карла Великого до террора Робеспьера». Как интерпретирует его слова Ханна Арендт: «все это совершено от моего имени в той мере, в какой я — член этой нации и представитель этой политической общности». Ответственность предполагает ваше влияние на других людей, вашу связь с ними, отношения власти и подчинения, а главное — отношения принадлежности и идентичности.
И, казалось бы, все просто. Вина априори индивидуальна. Чтобы вменить корпоративную вину нужно постараться — найти свидетельства заговора, который превращает единичных злоумышленников в преступное сообщество. А ответственность исходно коллективна. Там, где нет сообщества, связей, идентичности, там нет и ответственности. Но…
Есть у этих двух категорий точка пересечения. Потому что ответственность тоже требует выбора и действия. Если мы «в ответе за тех, кого приручили», то лишь потому, что могли бы и не приручать. Вы сделали выбор — уехать из страны. Поэтому вы приняли на себя ответственность за полуголодное существование в полуразвалившихся домах на окраинах полуевропейских городов, и за потоки ненависти в ваш адрес от полуинформированных людей. А еще за то, что ваш отъезд разрушит что-то важное. Что-то, что было вам дорого.
Или вы сделали другой выбор — не уезжать. А значит, приняли на себя ответственность за то, что с вами может случиться в ближайшем будущем. Нет, не за страну. Не за происходящее. А лишь за то, что могли предотвратить своим собственным отъездом.
***
— Мне бы хотелось снять что-то в районе, где нет русских, религиозных и арабов. — Доверительно сообщил своему риэлтеру (здесь их называют маклерами) один мой знакомый, бежавший из Москвы в Израиль. — И чтобы это было поближе к Тель-Авиву.
Риэлтор на секунду задумался.
— Боюсь, с такими критериями ближайшее к Тель-Авиву — Рублевское шоссе.
***
Знакомый в итоге поселился в умеренно религиозном городке. Через месяц лицо его округлилось и покрылось загаром. Плечи распрямились. Нервный тик исчез. Он даже купил шорты.
— Как соседи? — Спросил я при встрече.
— Очень милые люди. Но почему они все время пытаются меня накормить?
***
В Израиле есть жест, который обязан освоить каждый новоприбывший. Пальцы в щепотку, тыльной стороной ладони вниз, ногтями — к собеседнику. У итальянцев аналогичный жест называется «Что ты от меня хочешь?». У израильтян же он имеет три значения.
Если взмахнуть им перед лицом человека один раз — это «рэга». В переводе: «Погоди». Дословно: «Секундочку».
Если взмахнуть дважды — это «шния». В переводе: «Да погоди ты, я сказал!». Дословно: «Минуточку».
Если взмахнуть трижды — это «совланут». В переводе: «Да, твою мать, что непонятного?! Я же тебе сказал — обожди!». Дословно: «Терпение».
***
Российские карточки отключили в марте. Мы решили накупить на оставшиеся деньги еды. Пошли в тель-авивский супермаркет. Подруга моя загрузила под завязку огромную тележку и встала в очередь на кассу. Когда пришло время расплачиваться, карточка уже не работала.
Я выгреб из карманов всю наличность. Подруга тем временем пыталась объяснить неловкую ситуацию продавщице — полутораметровой израильтянке эфиопского происхождения.
— Простите. Карточки заблокировали раньше, чем мы думали.
— У вас заблокировали счет? — Удивилась продавщица, показывая «рэгу» волнующейся очереди.
— Нет, не счет… Просто… — Она зарыдала. — Просто один старый больной ублюдок развязал чудовищную войну.
Она не плакала после обыска. Когда бросила все, уволилась и уехала за мной в Израиль. Ни разу за эти полгода. Только сейчас. Испанский стыд оказался сильнее страха.
Израильтянка вышла из-за прилавка и показала очереди «совланут». Я судорожно пересчитывал наличные, чтобы скорее расплатиться и сбежать из магазина.
Продавщица привстала на цыпочки, притянула подругу к себе. Обняла ее резким полицейским захватом и по слогам с чудовищным ивритским акцентом произнесла:
— This is not your fault! You hear me? Not! Your! Fault!
***
Иудейская идея проклятья включает в себя два компонента. Каин проклят и «от земли», и «меж людей». От земли — значит у тебя больше физически нет места, которое ты можешь назвать своим. Меж людей — значит больше нет тех, с кем ты связан. Двойная ампутация.
Именно поэтому первый город, упомянутый в Торе, строит сын Каина Энох. Город — это протез. Искусственная замена естественных связей. Убежище проклятых.
Но в Израиле довольно сложно почувствовать себя проклятым. Здесь к тебе с первых дней относятся так, как будто ты когда-то очень давно вышел за сигаретами, потерялся и вот только сейчас нашел дорогу домой. Шутка Довлатова про дальнего родственника — «Никогда тебя не видел! Ужасно соскучился!» — здесь шутка лишь отчасти.
***
Я приехал с публичной лекцией в университет Беер-Шевы. По такому случаю «шанинская диаспора в пустыне» решила провести аналитические чтения. Как в старые добрые времена. Местом чтения выбрали огромный сад студенческого общежития. Проголосовали за текст — «Рассуждение о гильотине» Филиппа Смита.
— На девятой странице, — ставит проблему Маша, — автор пишет о том, что гильотина воплощала собой новый символический порядок: «Рамка, по которой скользило лезвие — прямоугольная, само скошенное лезвие образует треугольник, а шейные кандалы — окружность. В этой геометрической комбинации прямоугольника, окружности и треугольника просматривается холодная красота, выражающая ценности Просвещения — универсализм и абстрактную рациональность». Но уже на десятой странице Смит описывает вполне традиционные мракобесные практики. В крови казненных обмакивают платки и делают из них амулеты. Отрубают головы статуям. Разве что подношения не приносят и хороводы не водят. Так причем здесь ценности Просвещения?
Маша аккуратно придерживает на коленях привезенную из Москвы гитару.
— Здесь возможны два решения. — Подхватывает Ксения, перекрикивая пение птиц. Птицы почувствовали вечернюю прохладу и устроили свои аналитические чтения. — Либо мы говорим о конфликте двух символических порядков: старого и нового, средневекового и просвещенческого. Либо о том, что новый символический порядок выражается лишь в форме гильотины. А реальные практики ее использования мало чем отличаются от средневековых казней.
Ксения параллельно нарезает фрукты, в оптовых количествах закупленные вчера вечером на рынке.
— Про старые практики и новые формы по тексту мы ничего не найдем, — включается Степан, — зато в разделе «Сверхъестественные аспекты обезглавленных тел» есть указание на конфликт сразу трех символических рядов: до-просвещенческого, просвещенческого и анти-просвещенческого. Которое Смит называет «готическим».
Зачитывая и препарируя релевантные цитаты, Степан аккуратно забивает под столом два косяка.
— Нет, Степ, это не совсем «дуэль на троих», — возражает Илья, рисуя таблицу символических рядов. — Конфликт между средневековыми и просвещенческими кодами куда слабее, чем между просвещенческими и готическими. Именно поэтому готика потом перерождается в свирепую критику гильотины гуманистами вроде Камю: «чудовищный опыт убийственной вивисекции, после которой хоронят заживо». От готического — до гуманистического один шаг.
У Ильи из рюкзака торчит покрытая инеем бутылка арака, подаренного соседями по общежитию. Запах марокканской еды (соседи принесли не только арак) не позволяет сосредоточиться на тексте.
Через полтора часа я сдаюсь. В Москве эта статья — о палачах, казнях, конвульсиях и кандалах — заходила куда лучше.
***
Вынужденная эмиграция — это дефолт. В смысле обнуления до базовых настроек. Не до заводских, конечно. В детство никто не впадает. Но до первичных. Тех, которые в определенном возрасте вросли в прошивку. Этот хард иногда проступает из-под московско-петербургского софта как фреска из-под побелки, а иногда — прорывается как Чужой в фильме Ридли Скотта.
Хорошо, если у вас там в базе — яркий и харизматичный аспирант из ранних 80-х, обаятельный, рефлексирующий, читающий и думающий. Сложнее — когда столичный яппи-хипстер поздних нулевых. Потому что кому нужны твои «навыки деловой коммуникации» в стране, где верхом вежливости считается обращение «братан», а в тыквенный латте могут плюнуть из эстетических соображений, «ибо хуже не станет». Странно — когда ты из квартиры вышел профессором и автором десятка научных книг, а спустя год увидел в зеркале пензенского гопника с интеллектуальными амбициями.
«Скальный грунт» говорил Витгенштейн. «Inviolate level» уточнял Луман. «Страшно, но бесценно» резюмировал Оксимирон.
Но как иначе узнать, где у тебя заканчивается софт и начинается хард?
***
Я обещал показать подруге «арсов». Это такие израильские гопники — крайне надоедливые, но в целом безвредные. Поздним вечером мы вышли на бат-ямскую набережную. Бат-Ям слывет заповедником быдло-культуры. Арс-кластером.
Прошли по набережной в одну сторону. Нет арсов. Прошли в другую.
— Знаешь, — размышляет подруга, глядя на меня с подозрением. — Если ты в полночь на бат-ямской набережной не можешь найти арса, возможно, единственный арс тут ты.
***
Каждое утро я просыпаюсь от пения птиц. Впрочем, пением это назвать нельзя. Птицы здесь не поют — они орут, возмущаются, требуют, ссорятся и на чем-то исступленно настаивают. Выражение «парламент птиц» заиграло новыми красками.
Вслед за птицами просыпаются громкие люди выраженной арабской наружности — они ходят по моему кварталу и нараспев выкрикивают одну единственную фразу. Я пытаюсь перевести, но каждый раз мне слышится что-то матерное: «Аль тиздаен!».
Ну и как я должен это понять? «Не ебитесь»? Почему нужно предостерегать ивритоязычное населения Бат-Яма от того, что сам Г-сподь ему повелел, ибо сказано: плодитесь и размножайтесь? «Не идите нахуй»? Так мы и не планировали, если честно.
Только спустя год до меня дошло. Они кричат не на иврите. И не на арабском. Они кричат на идише: «Альте захен!». Старые вещи. Это старьевщики, которые покупают подержанную мебель у населения.
***
Прокурорская проверка в Шанинке обнаружила следы совершенных мною тяжелейших преступлений. Как то: «деструктивное иностранное влияние на российскую молодежь через образовательные программы», которые «противоречат стратегии национальной безопасности РФ», а также «разрушение традиционных духовно-нравственных ценностей», «искажение истории» и «распространение экстремизма».
Я, честно говоря, допускаю, что корпус текстов по социологии повседневности — это иностранное влияние, противоречащее стратегии национальной безопасности РФ и разрушающее ее традиционно очень нравственные ценности. Но экстремизм?
Спустя неделю в одном англоязычном журнале по постколониальным и постсоциалистическим исследованиям вышла статья, до боли напоминающая результаты прокурорской проверки. Заголовок интриговал: «Презрение и высокомерие: как российские либералы оказываются соучастниками, сами того (возможно) не осознавая».
Текст был тоже посвящен мне. Из него следовало, что «интеллектуально блестящие, прозападные, либеральные интеллигенты продолжают быть соучастниками Путина — из-за своей пустой интеллектуальной высокомерности и искреннего презрения к бедным, старым, необразованным и консервативным массам, к их обидам, травмам и взглядам».
Не оригинально, прямо скажем. Без огонька получилось. У прокурора и то язык поживее.
Мои левые коллеги недолюбливали меня и раньше. Вот чего раньше не было, так это интонации доноса. Обращения к прогрессивной академической общественности с требованием немедленно осудить и изгнать с коллективного Запада бежавших из России либерал-предателей. Ведь не дай Б-г «вахштайны всего мира будут восприняты западной академической средой как мученики». (Почему-то оборот «вахштайны всего мира» и упоминание мученичества в тексте встречается буквально на каждой странице.)
В роли представителя той самой прогрессивной постколониальной академии выступил доцент одного европейского университета по фамилии Моррис. Он, собственно, этот текст отредактировал и опубликовал. Обращаясь к коллегам, Моррис так и заявил: «Этот тип людей [то есть «вахштайны всего мира»] скоро будет диктовать повестку социальных наук, интерпретировать Россию из-за границы и это вдвойне трагично — ведь именно из-за них все это время не развивалась наука за МКАДом».
Текст вышел без подписи — автор доноса пожелал остаться неизвестным. Доцент Моррис объяснил это опасениями за его судьбу, ведь тот героически остается в России.
На самом деле автор уже два года как жил в Европе. А коллега Моррис на момент публикации доноса все еще числился членом редакционного совета журнала «Социология власти» Академии при Президенте РФ.
Придумать можно было бы и смешнее.
***
Милан Кундера вспоминает как в первые недели своей эмиграции встретился за чашкой кофе с известным французским интеллектуалом: «Эта была наша первая встреча и в воздухе витали значимые слова: гонения, ГУЛАГ, свобода, изгнание из родной страны, мужество, сопротивление, тоталитаризм, полицейский террор».
Интеллектуалу не пришло в голову, что все эти слова — которыми он искренне пытался выразить романисту-беженцу свою поддержку и сочувствие — были для того воплощением пафосной пошлости и сахаринового китча. Пытаясь избавиться от витающих над столиком призраков официоза, Кундера начал рассказывать историю — как они с другом поменялись квартирами.
Друг был известным в Праге бабником, а квартира Кундеры лучше подходила для одноразовых романтических мероприятий. Ее портила только прослушивающая аппаратура, которую агенты чешского ГБ запихнули даже в сортир. Но друга это нисколько не смущало. Кажется, даже наоборот. И Кундера, только что бежавший из Чехии, со смехом поведал завсегдатаю парижских салонов о секс-марафоне под усиленным гэбэшным наблюдением. «Мне хотелось повеселить человека, который был мне дорог, — резюмирует рассказчик, — но лицо интеллектуала омрачилось, а слова упали, как нож гильотины: “Мне это не кажется забавным”».
Столкнулись два отвращения, говорит Кундера, две аллергии: французская «аллергия на вульгарность» и чешская «аллергия на пошлость».
Вульгарность — демонстрация низких манер, пренебрежение моралью образованного класса. Вульгарность — снобизм второго порядка. Вульгарный писатель занимает по отношению к своему просвещенному читателю ту же высокомерную позицию, которую тот занял по отношению к непросвещенному народцу. Ведь «демократ, представитель левых, борец за права человека обязан любить народ; но он способен надменно презирать его во всем, что находит вульгарным».
А пошлость… Пошлость — это и есть мораль говорящего класса. Готовность в любой момент с пафосным видом произнести слова «гонения», «ГУЛАГ», «свобода», «сопротивление», «тоталитаризм» и «полицейский террор». Или в более современной версии: «имперство», «расизм», «равенство», «угнетение» и «колониальная оптика».
***
Между старожилами, приехавшими в 90-е, и недавними репатриантами наблюдаются любопытные различия в отношении к мату. Для старожилов мат — табу. Вульгарщина, недостойная образованного человека. Для олимов ханжеское неприятие мата — пошлость. Использовать в одном предложении словосочетания «экзистенциальный кризис» и «ебаный покос» считается, скорее, нормой.
Книга Виктора Вахштайна «Смонг» выходит в Издательстве книжного магазина «Бабель» (Тель–Авив)