ЛИ БО
Мысли в тихую ночь
Это
полнолуния свет
или след
инея на полу?
надо мной —
ясную вижу луну,
вниз взгляну —
вспомню о стороне родной.
靜夜思
床前明月光，
疑是地上霜。
舉頭望明月，
低頭思故鄉
Chuáng qián míng yuè guāng,
Yí shì dì shàng shuāng.
Jǔ tóu wàng míng yuè,
Dī tóu sī gù xiāng.
ДЖОВАННИ ПАСКОЛИ
Ткущая
Сел на скамью рядом с ней как когда то
(сколько дней? сколько лет?)
и она, как когда-то,
прижалась ко мне на скамье.
И ни слова, ни звука,
Лишь улыбка, и жалость, и мука,
И рука отпускает челнок.
Плачу и говорю: «Как я мог,
моя боль и отрада,
с тобою расстаться?»
плачет и отвечает взглядом, без единого слова:
«Как ты мог?»
и вздыхает станок
и беззвучно струится основа
a челнок все снует и снует.
Плачу и говорю: «Почему не поет
почему не звенит как бывало говорливая нитка?»
Смотрит кротко и повторяет одними глазами:
«Почему не поет?»
и беззвучны слова, и глаза наполняясь слезами
говорят: «Ты не знаешь? неужели тебе не сказали?
только в сердце твоем я жива,
мы вдвоем — только в сердце твоем.
Да умерла, умерла!
Если тку, то тку для тебя только, тебя ради.
Как не знаю, но в этой ткани, в моем похоронном наряде,
Под кипарисом засну наконец,
Моя радость и боль,
Рядом с тобой».
La Tessitrice
Mi son seduto su la panchetta
come una volta… quanti anni fa?
Ella, come una volta, s’è stretta
su la panchetta.
E non il suono d’una parola;
solo un sorriso tutto pietà.
La bianca mano lascia la spola.
Piango, e le dico: Come ho potuto,
dolce mio bene, partir da te?
Piange, e mi dice d’un cenno muto:
Come hai potuto?
Con un sospiro quindi la cassa
tira del muto pettine a sè.
Muta la spola passa e ripassa.
Piango, e le chiedo: Perchè non suona
dunque l’arguto pettine più?
Ella mi fissa timida e buona:
Perchè non suona?
E piange, e piange — Mio dolce amore,
non t’hanno detto? non lo sai tu?
Io non son viva che nel tuo cuore.
Morta! Sì, morta! Se tesso, tesso
per te soltanto; come non so:
in questa tela, sotto il cipresso,
accanto alfine ti dormirò.
ДВА ПЕРЕВОДА ИЗ РИЛЬКЕ ДЛЯ ОЛЬГИ АЛЕКСАНДРОВНЫ СЕДАКОВОЙ
Из «Сонетов к Орфею»
I.
Ввысь — дерево. О чистый рост вовне!
Орфей поет! Слух расправляет ветви!
Все замерло. И в новой тишине —
Начала, превращенья, и ответы.
Толпа зверья из логовищ и гнезд
Пришла на луг. Стоят вокруг без звука
И не таят ни злобы ни угроз
Они в зобах и клювах — ни испуга,
Но лишь желанье слышать: визг и гам
И рык и свист в сердцах их стали жалки,
И там где раньше, чтобы встретить весть,
Лачуга чувств ютилась, и пролезть
В нее нельзя было, не потревожив балки —
Ты взял их слух и в нем построил храм.
I.
Da stieg ein Baum. O reine Übersteigung!
O Orpheus singt! O hoher Baum im Ohr!
Und alles schwieg. Doch selbst in der Verschweigung
ging neuer Anfang, Wink und Wandlung vor.
Tiere aus Stille drangen aus dem klaren
gelösten Wald von Lager und Genist;
und da ergab sich, daß sie nicht aus List
und nicht aus Angst in sich so leise waren,
sondern aus Hören. Brüllen, Schrei, Geröhr
schien klein in ihren Herzen. Und wo eben
kaum eine Hütte war, dies zu empfangen,
ein Unterschlupf aus dunkelstem Verlangen
mit einem Zugang, dessen Pfosten beben, —
da schufst du ihnen Tempel im Gehör.
XXIX
Тихий друг пространств, пойми и помни
Как твое дыханье полнит даль,
Прозвени во мраке колокольни,
Чтобы снова дух тебя снедал,
Становясь сильней от угощенья.
Превратись и вынырни в ином.
Что твои страданья и лишенья?
Если горько пить, то стань вином.
Этой ночью пусть в тебе пребудет
Чувств пересеченье и соцветье,
Их чудесной встречи смысл и весть.
И когда земля тебя забудет,
«Я бегу» скажи недвижной тверди,
А потоку быстрому: «я есть».
XXIX
Stiller Freund der vielen Fernen, fühle,
wie dein Atem noch den Raum vermehrt.
Im Gebälk der finstern Glockenstühle
laß dich läuten. Das, was an dir zehrt,
wird ein Starkes über dieser Nahrung.
Geh in der Verwandlung aus und ein.
Was ist deine leidendste Erfahrung?
Ist dir Trinken bitter, werde Wein.
Sei in dieser Nacht aus Übermaß
Zauberkraft am Kreuzweg deiner Sinne,
ihrer seltsamen Begegnung Sinn.
Und wenn dich das Irdische vergaß,
zu der stillen Erde sag: Ich rinne.
Zu dem raschen Wasser sprich: Ich bin.
ФЕДЕРИКО ГАРСИА ЛОРКА
Новое сердце
Cердце, змéю подобно,
сбросило кожу, она
лежит на моих ладонях,
язв и меда полна.
Помыслы в твоих складках
прятались — где они?
Где розы с запахом сладким
для Иисуса и для Cатаны?
О оболочка драная,
в которой горел мой свет!
Серый пергамент страдания
о любви, которой нет!
Вижу в тебе зародыши
идей и стихов мавзолей,
и пепел невинности сóжженной,
и скелеты тайных страстей.
В музее чувств, распластанную,
повесить, чтобы цвела
рядом с тобой бесстрастная
лилия моего зла?
Или в лесу над соснами
чтобы — бедная книга любви моей! —
ты узнала как чисто и просто
поет для зари соловей?
Corazón nuevo
Mi corazón, como una sierpe,
se ha desprendido de su piel,
y aquí la miro entre mis dedos
llena de heridas y de miel.
Los pensamiento que anidaron
en tus arrugas, ¿dónde están?
¿Dónde las rosas que aromaron
a Jesucristo y a Satán?
¡Pobre envoltura que ha oprimido
a mi fantástico lucero!
Gris pergamino dolorido
de lo que quise y ya no quiero.
Yo veo en ti fetos de ciencias,
momias de versos y esqueletos
de mis antiguas inocencias
y mis románticos secretos.
¿Te colgaré sobre los muros
de mi museo sentimental,
junto a los gélidos y oscuros
lirios durmientes de mi mal?
¿O te pondré sobre los pinos,
libro doliente de mi amor,
para que sepas de los trinos
que da a la aurora el ruiseñor?
ИЦИК МАНГЕР
Рабейну Там
Спой со мною песенку,
хайдл дидл дин
Как над волною весело
Летит золотой павлин.
Письмо несет он страстное
В дом, где живет и здравствует,
Рабейну Там, раввин.
А кем письмо отправлено?
хайдл дидл дой
Царицею прославленной,
Из Турции самой!
На нем печать поставлена,
И та печать оплавлена
Горючею слезой.
А что в письме написано?
Хайдл дидл ди
Mein lieber, мой единственный,
Скореe приxoди!
Не естся мне, не пьется мне,
И сердце еле бьется мне
В слабеющей груди.
И что же ребе делает?
Хайдл дидл де
Он гладит пейсы белые
И повторяет: фе!
И даже козочка в хлеву
И та сочувствует ему
И подпевает: ме!
А что же наша ребецн?
Хайдл дидл дот
Она изволит гневаться
И восклицает: Вот!
Лишь о шиксе ты грустишь,
А жене любимой — шиш!
И мужа скалкой бьет,
И мужа палкой бьет.
Кто эту песню выдумал?
Хайдл дидл дой
Ее сначала выкроил
Портняжка молодой.
Потом ее на сеновал
Унес и там зарифмовал,
Смеясь до слез, зарифмовал
Еврейский домовой.
רבינו תּם
לאָמיר זינגען דאָס שיינע ליד,
הײַדל, דידל, דאַם,
ווי די גאָלדענע פּאַװע פֿליט
איבערן שװאַרץ ים.
און טראָגט אַ ליבעס-בריװעלע,
אַ שיינעס ליבעס-בריװעלע,
פֿאַר דעם רבּינו תּם.
װער האָט געשריבן דאָס בריװעלע?
הײַדל, דידל, דײַ –
געשריבן האָט דאָס בריװעלע
די מלכּה פֿון טערקײַ.
געשריבן עס מיט רויטן טינט
און פֿאַרכּסמת עס געשװינד
מיט הייסע טרערן דרײַ.
װאָס שטייט געשריבן אין בריװעלע?
הײַדל, דידל, דו –
“רבּינו תּם איך ליבע דיך,
װאָס־שׂה שװײַגסטו, נו?
איך עס נישט, איך טרינק נישט,
איך װער זעזעצט פֿון בענקעניש,
איך האָב נישט קײן רו.”
װאָס־שׂה טוט רבּינו תּם?
הײַדל, דידל, דע –
ער גלאַט די פּאות און די באָרד
און מאַכט דרײַ מאָל “פֿע…”
און דאָס ציגעלע אין שטאַל,
און דאָס װײַסע ציגעלע
העלפֿט אים אונטער “מע…”
נו, און זי, די רבּיצין?
הײַדל, דידל, דוי –
זי קלאַפּט אים מיטן װאַלגערהאָלץ
און זאָגט צו אים אַזױ:
“שיקסעס ליגן דיר אין זין,
נו און יאַך און יאַך װוּ בין,
דײַן הייס-געליבטע פֿרױ?
טרעפֿט, װער’ס האָט דאָס ליד געמאַכט?
הײַדל, דידל, דאַם –
אַ שנײַדעריונג האָט עס געמאַכט
לכּבֿוד דעם רבּינו תּם.
און שבּת צווישן טאָג און נאַכט
האָט אַ לעץ אַרײַנגעלאַכט
אַקוראַט צום גראַם.
Rabeynu Tam
Lomir zingen dos sheyne lid,
haydl, didl, dam,
vi di goldene pave flit
ibern shvarts yam.
Un trogt a libes-briwele,
a sheynes libes-briwele,
far dem Rabeynu Tam.
Ver hot geshribn dos briwele?
Haydl, didl, day —
Geshribn hot dos briwele
di malke fun Terkay.
Geshribn es mit roytin tint
Un farkhasmet es geshvind
Mit heysse trern dray.
Vos shteyt geshribn in briwele?
Haydl, didl, du —
“Rabeynu Tam, ikh libe dikh,
Vos-she shvaygst du, nu?
Ikh es nisht, ikh trink nisht,
Ikh ver zesezt fun benkenish,
Ikh hob nisht keyn ru.”
Vos-she tut Rabeynu Tam?
Haydl, didl, de —
Er glet di peyos un di bord
Un makht dray mol “fe…”
Un dos tsigele in shtal,
Un dos vayse tsigele
Heft im unter “me…”
Nu, un zi, di rebitzin?
Haydl, didl, doy —
Zi klapt im mitn valgerholz
Un zogt tsu im azoy:
“Shikses lign dir in zin,
Nu un yakh un yakh vu bin,
Dayn heys-gelibt froy?”
Tref, ver’s hot dos lid gemakht?
Haydl, didl, dam —
A shnayder-yung hot es gemakht
L’kovid dem Rabeynu Tam.
Un shabes tsvishn tog un nakht
Hot a letz arayngelakht
Akurat tsum gram.
Рабейну Там [рабби Яаков бен Меир Там; 1100 (Рамеру) – 1171 (Труа)] — средневековый еврейский мыслитель, поэт, комментатор Талмуда. В еврейском фольклоре он изредка появляется как символ мудрости и благочестия. Мангер обыгрывает (можно сказать карнавализирует) этот образ и подмешивает к нему несколько фольклорных мотивов: золотой павлин (или пава) — традиционный зачин многих еврейских песен и волшебных сказок, секретное послание, запретная любовь могущественной чужеземной царицы к целомудренному еврейскому мудрецу, сварливая жена. Любовная записка от царицы написана отчасти на немецком и это воспринимается, как смешной, ломаный идиш. А в последней строфе появляется семейный фольклор самого Мангера: портняжка — это семейная кличка его младшего брата, а домовой (или, точнее, шут), который все это дело аккуратно (tsum gram) зарифмовал — это поэт Ицик Мангер.
Как и многие стихи Мангера, это стихотворение стало замечательной песней. Мой друг Псой Короленко познакомил меня вот с этим исполнением великой Нехамы Лифшицайте (музыка Герца Рубина).
Мне захотелось сделать «сингабл» перевод. Паша (Псой) помог с идишем и «сингабилити», и получилось вот так.
Один*
что мне делать, что решать —
неважно никому
мышь и семеро мышат
уснули на полу
это значит восемь душ
уснули на полу
надеваю капелюш
и говорю: «пойду!»
вот я в капелюше, вот
вышел за порог
и иду, куда идет
тот, кто одинок
впереди стоит кабак
он меня манит:
«заходи ко мне, дурак
будешь пьян и сыт»
открываю дверь в кабак
вваливаюсь внутрь:
«всех и всяческих вам благ,
кто бы ни был тут!»
что я сделал, что сказал —
неважно никому
двое пьяных и стакан
уснули на полу
эту сумму двух с одним
я за три приму
нужен ли четвертый им?
четвертый ни к чему
надеваю капелюш,
выхожу во тьму.
а куда же мне идти
ночью одному?
* Перевод выполнен совместно с Псоем Короленко
אײנזאַם
קיינער ווייסט ניט וואָס איך זאָג,
קיינער ווייסט ניט וואָס איך וויל —
זיבן מײַזלען מיט אַ מויז
שלאָפן אויפֿן דיל.
זיבן מײַזלען מיט אַ מויז
זענען, דוכט זיך, אַכט —
טו איך אָן דעם קאַפּעלוש
און זאָג: אַ גוטע נאַכט.
טו איך אָן דעם קאַפּעלוש
און איך לאָז זיך גיין.
וווּ זשע גייט מען שפּעט בײַ נאַכט
אײנינקער אַלײן?
שטייט אַ שענק אין מיטן מאַרק,
ווינקט צו מיר: דו יאָלד!
כ’האָב אַ פֿעסעלע מיט וויין,
אַ פֿעסעלע מיט גאָלד.
עפֿן שנעל איך אויף די טיר
און איך פאל אַרײַן:
אַ גוט־יום־טובֿ אײַך אַלע,
ווער איר זאָלט ניט זײַן!
קיינער ווייסט ניט וואָס איך זאָג,
קיינער ווייסט ניט וואָס איך וויל —
צוויי שיכּורים מיט אַ פֿלאַש
שלאָפֿן אויפֿן דיל.
צוויי שיכּורים מיט אַ פֿלאַש
זענען, דוכט זיך, דרײַ,
זיין אַ פֿערטער דאָ אין שפּיל
לאָנט זיך? — ניט־כּדאַי.
טו איך אָן דעם קאַפּעלוש
און איך לאָז זיך גיין.
וווּ זשע גייט מען שפּעט בײַ נאַכט
אײנינקער אַלײן?
Eynzam
Keyner veys nit vos ikh zog,
Keyner veys nit vos ikh vil —
Zibn mayzlekh mit a moyz
Shlofn oyfn dil.
Zibn mayzlekh mit a moyz
Zenen, dukht zikh, akht —
Tu ikh on dem kapelush
Un zog: a gute nakht.
Tu ikh on dem kapelush
Un ikh loz zikh geyn.
Vu zhe geyt men shpet bay nakht
Eyninker aleyn?
Shteyt a shenk in mitn mark,
Vinkt tsu mir: du yold!
Kh’hob a fesele mit vayn,
A fesele mit gold.
Efn shnel ikh oyf di tir
Un ikh fal arayn:
— A gut-yomtev ale aykh,
Ver ir zolt nisht zayn!
Keyner veys nit vos ikh zog,
Keyner veys nit vos ikh vil —
Tsvey shikurim mit a flash
Shlofn oyfn dil.
Tsvey shikurim mit a flash
Zenen, dukht zikh, dray,
Zayn a ferter do in shpil
Loynt zikh? — nit keday.
Tu ikh on dem kapelush
Un ikh loz zikh geyn.
Vu zhe geyt men shpet bay nakht
Eyninker aleyn?
ПАУЛЬ ЦЕЛАН
ГОВОРИ И ТЫ
Говори и ты,
говори как последний,
выговаривай.
Говори,
Но на Да и на Нет не дели.
Надели свою речь значением:
Дай ей тень.
Дай ей тени сполна,
столько
сколько у тебя на глазах поделили
полночь и полдень и полночь.
Оглянись.
Погляди как все оживает. Посреди
смерти. Оживает!
Истину говорит говорящий тень.
Но вот уже тает та пядь, на которой стоишь.
Куда же теперь, о тенелишенец, куда?
На ощупь и вверх —
— невидимей, неузнаваемей, тоньше —
Ты нить, по которой хочет спуститься звезда
вниз — туда, где она созерцает свое
мерцание, чтобы плыть
с донными волнами
набегающих слов
SPRICH AUCH DU
Sprich auch du,
sprich als letzter,
sag deinen Spruch.
Sprich –
Doch scheide das Nein nicht vom Ja.
Gib deinem Spruch auch den Sinn:
gib ihm den Schatten.
Gib ihm Schatten genug,
gib ihm so viel,
als du um dich verteilt weißt zwischen
Mittnacht und Mittag und Mittnacht.
Blicke umher:
sieh, wie’s lebendig wird rings –
Beim Tode! Lebendig!
Wahr spricht, wer Schatten spricht.
Nun aber schrumpft der Ort, wo du stehst:
Wohin jetzt, Schattenentblößter, wohin?
Steige. Taste empor.
Dünner wirst du, unkenntlicher, feiner!
Feiner: ein Faden,
an dem er herab will, der Stern:
um unten zu schwimmen, unten,
wo er sich schimmern sieht: in der Dünung
wandernder Worte.
РЕНЕ ШАР
Траур в Невоне (отрывок)
Для скрипки, флейты и эха
Девушка легкой стопой
Нежно простилась с тропой
И за ограду зашла.
В парке Невон
Кузнечики спят.
Иней и град
К осени дело ведут.
Ветру решать
Упадут ли на землю сперва
Гнезда или листва.
Le deuil des Névons (extrait)
Pour un violon, une flûte et un écho
Un pas de jeune fille
A caressé l’allée,
A traversé la grille.
Dans le parc des Névons
Les sauterelles dorment.
Gelée blanche et grêlons
Introduisent l’automne.
C’est le vent qui décide
Si les feuilles seront
A terre avant les nids.
Присяга
На улицах города тот, кого я люблю. В разорванном времени неважно куда он идет. Он больше не мой, каждый может с ним заговорить. Он больше не помнит, кем именно был он любим.
Он равного ищет в жажде взглядов, в обете зрачков. Идет по поверхности моей верности и соучастья. Рисует надежду и легко оставляет набросок. Становится осью, не принимая участья.
Я счастливый обломок на дне его океана. Мое одиночество — клад который он не узнает. Для огромного меридиана его полета моя свобода роет ход через небосвод.
На улицах города тот, кого я люблю. В разорванном времени неважно куда он идет. Он больше не мой, каждый может с ним заговорить. Он больше не помнит, кем именно был он любим, и кто свет зажигает над ним, чтобы он не упал.
Allégeance
Dans les rues de la ville il y a mon amour. Peu importe où il va dans le temps divisé. Il n’est plus mon amour, chacun peut lui parler. Il ne se souvient plus; qui au juste l’aima?
Il cherche son pareil dans le voeu des regards. L’espace qu’il parcourt est ma fidélité. Il dessine l’espoir et léger l’éconduit. Il est prépondérant sans qu’il y prenne part.
Je vis au fond de lui comme une épave heureuse. A son insu, ma solitude est son trésor. Dans le grand méridien où s’inscrit son essor, ma liberté le creuse.
Dans les rues de la ville il y a mon amour. Peu importe où il va dans le temps divisé. Il n’est plus mon amour, chacun peut lui parler. Il ne se souvient plus; qui au juste l’aima et l’éclaire de loin pour qu’il ne tombe pas?